Глубокие мотивы: повести
Шрифт:
Она вновь успокоилась и заговорила раздумчиво, словно и не с ним:
— Чего только в жизни не видела. Были страдания, невзгоды, мытарства… Была тяжёлая и беспокойная работа. Голод и холод бывали. Крикливые дети и семейные неурядицы. И грёзы несбывшиеся, и вороги, и подлости были… Всё было. А теперь осталось только одно желание — пусть всё это повторится.
Рябинин не поверил бы, не услышь своими ушами, что она произнесла эти страстные слова. В маленьком сухом теле, которое он мог нести одной рукой, была такая тоска по жизни, которой не было
— Неужели жизнь настолько хороша? — спросил Рябинин, зная, что она хороша, но для каждого по-своему.
— О, восхитительна! Только я почти не встречала людей, которые умели бы жить.
— Видимо, я тоже из них.
— Мой супруг был горняком. Он мне объяснял, что сейчас люди берут полезные ископаемые там, где их много скопилось. А в будущем научатся брать из любой породы, как бы выклёвывая по зёрнышку. Полезные-то металлы есть везде, даже в граните. Так и в жизни. Люди, что сороки, летят на блеск да на шум. Нет блеска — они и несчастны. А уметь жить — это уметь наслаждаться пустяками. Да-да, молодой человек, пустяками. Травинкой, птичкой, сделанной гайкой, облачком, простым человеком…
Она придержала шаг, видимо, утомившись от ходьбы или от слов, которых для неё оказалось многовато.
— Вы устали? Может, взять такси?
— А я уже дома.
Они вошли в огромный двор со сквером, баскетбольной площадкой, столом для домино и многочисленными скамейками. На одной сидела весёлая компания, гогоча под гитару.
— Днём-то здесь тихо, — заметила старушка. — Днём-то эта шпана учится в школах, в институтах, диссертации пишет…
Она повела его в другой конец двора и показала на окошко под крышей:
— Дочка ещё не спит. В меня пошла, супруга любит, как Харитина Филофея.
— Кто?
— Не знаете этой дивной легенды? Она же наша, местная. Монастырь на озере видели?
— Да.
— Тогда слушайте, я перескажу легенду, как ещё моя бабка сказывала.
Они сели на скамью. Полился почти старинный говор, речитативная плавность слов, похожая на песню. Было около двенадцати ночи. Чёрное небо занавесилось сеткой из звёзд. Прохладный ветерок загулял под скамейкой. Из кустов неслась дурацкая песня: «Там сидят мужички заключённые, и к ним бабоньки ходят никчёмные…» А Рябинин слушал легенду о каком-то странном Филофее и такой же странной Харитине…
Легенда кончилась. Он непроизвольно положил руку на свой лоб и громко промычал — так человек вспоминает о включённом дома утюге.
— Вас пленила эта история?
— Очень, — горячо сказал Рябинин, вскакивая.
Не пленила — вторичная, где-то уже слышанная или читанная, — а поразила его эта история. К нему вдруг пришла догадка… Да какая там догадка — уверенность к нему пришла, что наконец-то он отыскал недостающее звено в своей логической цепочке. Теперь он знал о краже в универмаге всё. Почти всё. Вероятно, всё.
— Спасибо вам, — сказала она, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щёку.
— За что? — тихо спросил он.
— Состаритесь — поймёте,
Рябинин, неожиданно для себя, склонился и неумело поцеловал её бесплотную руку, ощутив губами бумажно-сухую кожу и едва уловимый запах немодных духов.
Она тронула его плащ, вздохнула и сказала, уже отодвигаясь к дому:
— Ах, знаете… Быть старым — значит быть мужественным.
Из дневника следователя.
Как часто приходится слышать, что к старости человек делается хуже. Не верю. Неправда. К старости человек становится лучше! А если стал хуже, то он всегда был таким.
Петельников снял пиджак и повесил его в шкафчик на плечики. Отстегнул пистолет и спрятал в сейф. Закатал рукава сорочки выше локтя. И выпил из горлышка полбутылки какой-то минеральной воды, которую пил лишь потому, что не терпел хлорку в водопроводной.
Рапорта начальнику уголовного розыска он не подал, автоматически продолжая работать по делу. Но никаких оперативных сигналов не поступало. Не было и новых свидетелей. Не всплывали похищенные вещи. И Плашкин не ходил к тайнику и не пьянствовал на краденые деньги, хотя инспектор всё-таки его из поля зрения не выпускал.
Видимо, работал и следователь. Петельников усмехнулся: Рябинину легче — он же умный.
В кабинет вошла тоненькая девушка в сапогах «казачок», постукивая точёными каблучками, как копытцами. Джинсовая модная юбка. Чёрный свитер, тонкий и тугой. Нитка жемчуга, сверкающая на чёрном фоне горным снегом. И длинные красноватые волосы, которые она откидывала подальше от щёк.
— Искал?
— Искал, — признался инспектор, запуская свою длинную руку в ящик стола. — Тут мне один знакомый хулиган взятку дал… — Он вытащил огромную конфету «Гулливер» и протянул девушке.
— За что дал? — поинтересовалась она, мило разворачивая обёртку.
— Из уважения.
— А ты мне за что даёшь?
— А вот я… Как там в кодексе-то: «…за выполнение или невыполнение в интересах дающего взятку какого-либо действия…»
— Ну и какое тебе нужно действие?
Она гибко перегнула своё резиновое тело через угол стола и бросила обёртку в корзину.
Мало кто знал, что этой девушке, инспектору уголовного розыска, старшему лейтенанту Кашиной, тридцать пять лет. И почти никто не знал, чего ей стоила эта фигура: полуголодной жизни, ежедневной гимнастики, секции плавания и уроков каратэ.
— Вилена, — начал Петельников, непонятно улыбаясь, — ты единственная женщина в городе, которая в меня не влюблена.
— Ещё есть одна, уборщица Мария Фёдоровна.
— Неправда, она мне объяснялась.
— Ну и мне влюбиться в тебя?
— Нет, дело сложнее. Понимаешь ли, я задумал реконструкцию квартиры. Кое-что закупил. Нужен женский глаз. Расположить шифоньеры, портьеры и разные там интерьеры.
— Ну а при чём любовь?
— Видишь ли, я уверен, что за помощь ты не потребуешь на себе жениться.