Глубокие раны
Шрифт:
— 16 января 1945 года союзники разбомбили Магдебург, — сказал Кальтензее как истинный историк. — В этот день Гитлер покинул свою тайную ставку в Веттерау и перебрался со своим штабом в бункер под Рейхсканцелярией, из которого уже больше не вышел. — Задумавшись, он сделал паузу. — Также в январе 1945 года мы с матерью бежали из Восточной Пруссии. Было ли это именно шестнадцатого, я не знаю.
— Вы что-то помните об этом?
— Очень смутно. Это не какие-то образные воспоминания. Для этого я был тогда слишком мал. Иногда мне кажется, что то, что я считаю воспоминанием, с течением
— Сколько вам тогда было лет, если я могу вас об этом спросить?
— Можете. — Кальтензее вертел пустой бокал в руках. — Я родился 23 августа 1943 года.
— Тогда вы вряд ли можете о чем-то помнить, — возразил Боденштайн. — Вам не было и двух лет.
— Странно, не правда ли? Правда, я после этого много раз бывал на моей Родине. Может быть, это все просто самовнушение?
Боденштайн размышлял, была ли известна Кальтензее тайна Гольдберга. Он с трудом мог составить мнение об этом человеке. Вдруг ему кое-что пришло в голову.
— Вы знали вашего родного отца? — спросил он, и от него не ускользнуло удивление, которое на мгновенье вспыхнуло в глазах Кальтензее.
— Откуда вам это известно?
— Вы ведь не являетесь сыном Ойгена Кальтензее?
— Нет. Моя мать никогда не считала нужным открывать мне личность моего отца. Я был усыновлен моим приемным отцом, когда мне было пять лет.
— Какую фамилию вы носили до этого?
— Цойдлитц-Лауенбург. Как и моя мать. Она не была замужем.
Где-то в доме раздался мелодичный бой часов, пробивших семь раз.
— Не мог ли Гольдберг быть вашим отцом? — спросил Боденштайн.
На лице Кальтензее появилась вымученная улыбка.
— Я вас умоляю! Лишь представить это было бы для меня ужасным.
— Почему?
Элард повернулся к столику и налил себе новую порцию коньяка.
— Гольдберг терпеть меня не мог, — пояснил он затем. — И я его тоже.
Боденштайн подождал, пока он продолжит, но Кальтензее молчал.
— Откуда ваша мать знала его? — спросил он.
— Он из тех же мест и заканчивал школу вместе с братом моей матери, в честь которого я был назван.
— Интересно, — сказал Боденштайн. — Тогда ваша мать, собственно говоря, должна была знать это.
— Что вы имеете в виду?
— То, что Гольдберг в действительности не был евреем.
— Как это? — Изумление Кальтензее казалось неподдельным.
— При вскрытии на его левом плече была обнаружена татуировка в виде группы крови, какую наносили только членам СС.
Кальтензее пристально смотрел на Боденштайна, на его виске пульсировала вена.
— Тем хуже, если он действительно был моим отцом, — сказал он совершенно серьезно.
— Мы предполагаем, что указание о прекращении дальнейших расследований по делу Гольдберга было дано нам именно по этой причине, — продолжал Боденштайн. — Кто-то заинтересован в том, чтобы истинная личность Гольдберга оставалась тайной. Но кто?
Элард ничего не ответил. Тени под его покрасневшими глазами, казалось, стали еще глубже, он выглядел действительно плохо. Тяжело опустился в одно из кресел и провел рукой по лицу.
— Как вы думаете, ваша мать знала тайну
На какое-то время Элард задумался над такой возможностью.
— Кто знает, — сказал он наконец с горечью. — Женщина, которая не признается своему сыну, кто является его родным отцом, вполне может в течение шестидесяти лет разыгрывать спектакль перед всем миром.
Элард Кальтензее не любил свою мать. Но почему тогда он жил вместе с ней под одной крышей? Может быть, питал надежду, что она однажды раскроет ему его истинное происхождение? Или за этим крылось нечто большее? И если да, то что?
— Шнайдер тоже был раньше членом СС, — сказал Боденштайн. — Подвал его дома — это настоящий нацистский музей. И у него была такая же татуировка.
Элард молча смотрел перед собой, и Оливер многое отдал бы за то, чтобы прочесть его мысли.
Пия разложила на кухонном столе клубок изрезанной бумаги из уничтожителя документов и принялась за работу. Скрупулезно, одну за другой, разглаживала она узкие полоски, укладывая их рядом друг с другом, но проклятая бумага извивалась кольцами между ее пальцами и настойчиво отказывалась выдать ей тайну. Пия почувствовала, как у нее выступил пот. Терпение никогда не было ее сильной стороной, и через некоторое время она поняла, что это не имеет никакого смысла. Кирххоф задумчиво поскребла голову и стала размышлять, как она могла бы облегчить себе работу. Ее взгляд упал на ее четырех собак, затем на часы. Лучше она займется животными, пока ее не накрыл приступ ярости и она не выбросила всю гору бумаги в мусорное ведро. Собственно говоря, Пия хотела сегодня вечером разобраться в прихожей и убрать весь этот беспорядок из грязной обуви, курток, ведер и лошадиных уздечек, но это может подождать.
Кирххоф пошла в конюшню, вычистила боксы и постелила свежую солому Потом забрала лошадей из огороженного загона и ввела их в боксы. Через некоторое время нужно будет скосить траву, если погода не внесет свои коррективы в ее планы. Уже давно нужно было бы выкосить зеленую полосу слева и справа от въезда.
Когда Пия открыла дверь в фуражник, тут как тут оказались две кошки, которые пару месяцев тому назад решили впредь жить здесь, в Биркенхофе. Черный кот прыгнул на полку над рабочим столом, на котором Пия смешивала корм. Прежде чем она успела помешать ему, он смахнул несколько бутылок и банок и одним прыжком оказался в укрытии.
— Ты настоящий идиот! — крикнула Пия вслед коту.
Она нагнулась, поднимая аэрозольный флакон со спреем для ухода за лошадиным хвостом. И тут ее осенило. Кирххоф быстро накормила собак, кошек, домашнюю птицу и лошадей и побежала в дом. Вылила остатки спрея в раковину и заполнила флакон чистой водой. Потом разложила полоски бумаги на кухонном полотенце, распрямила их пальцами и распылила на них воду, затем закрыла их сверху другим полотенцем. Может быть, ее труд был напрасным, а может быть, и нет. Во всяком случае, напускная таинственность секретарши из «Таунусблик» пробудила в ней недоверие. Интересно, заметила ли она, что кто-то очистил ее уничтожитель бумаги? Пия хихикнула при этой мысли и стала искать утюг с отпаривателем.