Глубокий рейд. Записки танкиста
Шрифт:
Кудряшов рассказал о том, что произошло с Кирсановым незадолго перед тем, как я принял роту. Кирсанов всегда был на хорошем счету. Но однажды он получил анонимку. Один подлец написал ему из тыла, что будто бы его невеста, трактористка Наташа, ведет себя плохо. В тот же день Кирсанов самовольно ушел в деревню и напился там до потери сознания. Его должны были отдать под суд, но приказ о выступлении на передовую заставил решение вопроса о проступке солдата отложить.
В бою Кирсанов вел себя самоотверженно.
Позже выяснилось, что клеветник сводил счеты со знатной трактористкой за критику. Кудряшов рассказал, как ему удалось разоблачить мерзавца, оболгавшего
— Правда, товарищи по роте продолжали еще подшучивать, называя его «залей-горюшко», но Кирсанов на это не обижался, — продолжал Кудряшов. — Я все больше и больше присматривался к нему и пришел к убеждению, что кажущаяся угрюмость Кирсанова не что иное, как досада на самого себя за проступок, вызванный недоверием к своей любимой. Он человек думающий, рассудительный и прямой. За него можешь не беспокоиться.
— Ладно, — сказал я.
Так же убедительно отстоял замполит и еще двух солдат. Было приятно, что мои опасения оказались необоснованными. «Вот ведь, — подумал я, — увлекаясь заботой о боевых делах и техническом оснащении, мы, командиры, иной раз мало думаем о солдатах, о самом денном, что нам доверено Родиной».
— Ну, что ж, раз мы с тобой повели разговор о людях, — сказал я, — то не мешает нам вспомнить о Семенове.
Повар по профессии, он во время войны стал механиком-водителем и в начале 1942 года прибыл с маршевой ротой в нашу бригаду. Практику вождения имел небольшую, как все те, кто приобретал ее на маршах по пути к фронту. После прибытия в бригаду он вскоре был взят из экипажа и поставлен орудовать на солдатской кухне. Это случилось в тот день, когда в бою с прорвавшимися к штабу гитлеровцами погиб повар Жмытько.
Получив новую должность, Семенов явился в экипаж с подозрительно осоловевшими глазами и, обняв своего друга башнера Алимова, жаловался ему:
— Жизнь, Геша, как котелок, дала трещину. В чем я, скажи мне по-дружески, провинился? В чем? А? Молчишь! То-то… Все вы друзья до черного дня.
— Брось зря болтать-то, — урезонивал его Алимов. — Ты, брат, видать, хватил сегодня лишнего.
— Я хватил? Нет, друг. Это меня хватили в самое сердце!
— Э-э, друже! Никак ты и впрямь очумел. Где ты?.. В армии, на фронте, или у себя в Севске, в столовой? Как ты можешь приказы командира обсуждать? Приказ — это закон для солдата. Пошлют меня завтра санитаром — пойду в санитары. Определят на кухню картошку чистить — и буду как миленький. Где мы нужны, туда нас и ставят. Я, Петя, считал тебя умным человеком, а ты вот какой!
Семенов махнул рукой и, уныло бормоча, пошел к своей ненавистной кухне. Он ругал и проклинал себя за то, что вступал со своим предшественником в постоянные споры о качестве приготовленного обеда, почему все и узнали о его довоенной специальности, что и послужило причиной перевода его в повара.
Просил он и меня перевести его обратно в экипаж, ходил к комиссару и даже добрался до комбрига. Надоедал всем и каждому, так что в конце концов за несоблюдение дисциплины заработал пять суток ареста.
На этот раз я все же решил его с кухни забрать и взять с собой. Солдат он был рассудительный, храбрый и напористый. По нескольку суток без сна, в напряженной обстановке, в жару и холод он мог не вылезать из машины, даже тогда, когда другие валились с ног. Никто не слыхал от него ни жалоб на службу, ни тяжкого вздоха тоски по горячо любимой, оставшейся в оккупации семье. К товарищам он относился добродушно и любовно. Только с дружком Жмытько бывали у Семенова стычки. Жмытько действительно готовил неважно,
Договорившись с командованием, я забрал Семенова в экипаж и назначил механиком к лейтенанту Решетову. Водителем у Решетова был молодой парень из последнего пополнения, нерадивый, трусоватый и плохо знающий свое дело. Решетов был рад, что получил в экипаж исполнительного солдата, а Семенов — что попал к такому боевому, заслуженному командиру, пользующемуся любовью и уважением.
Предстояло заменить несколько человек. На машине лейтенанта Кобцева был неопытный механик-водитель. С ним часто случались какие-нибудь казусы: то при загонке машины в капонир он наедет гусеницей на бруствер и исковеркает результат многочасового тяжелого труда, то наскочит на дерево по обочине дороги или сломает забор. Брать такого в рейд было бы непростительной оплошностью. Четкость работы всего экипажа в бою во многом зависит от водителя.
Во второй роте командирскую машину водил опытный механик Широков. Его и решил я взять водителем машины Кобцева. Правда, командир роты Герасимов сперва наотрез отказался отпустить Широкова, но в конце концов согласился. Как никак, мы знали друг друга с сорок первого года. В общем, прибегать к помощи командования не пришлось.
Заменив еще кой-кого, мы на этом формирование экипажей закончили. К вечеру прибыли самоходные орудия под командой старшего лейтенанта Лопатина.
Командир самоходок понравился мне с первых минут нашего знакомства. Ему было лет двадцать шесть. Но он выглядел по временам так, как будто бы ему перевалило за тридцать. В черных кудрях у него была седина, появившаяся после того, как он получил страшное известие от односельчан, выбравшихся из оккупированного района. Ему сообщили о том, как гитлеровцы истребили поголовно всю семью Лопатиных. Отец старшего лейтенанта во время оккупации Смоленщины оставался в подполье. По доносу предателя он был схвачен гестаповцами. Ни истязаниями, ни убийством у него на глазах при допросе двух маленьких сыновей-близнецов и шестнадцатилетней дочери палачам не удалось принудить его к измене. Истерзанный до неузнаваемости, вместе с женой он был повешен на городской площади.
Лопатин положил это письмо вместе с партбилетом. В биении сердца он как бы слышал теперь голос крови самых близких, самых дорогих людей. Беспощадной местью горели его глубоко запавшие глаза. Он поклялся уничтожать фашистов везде и всюду до тех пор, пока будет жив хоть один из оккупантов на его родной земле, политой невинной кровью не только его родных, но и миллионов замученных советских людей.
В Лопатине я приобрел одного из самых надежных помощников. Его ненависть к врагу, ноля и беззаветная храбрость были грозной, неистребимой силой.
Из доклада Лопатина я узнал, что все экипажи самоходок были им тщательно подобраны, а машины и орудия проверены и отрегулированы.
Оставалось уладить ряд вопросов с десантниками, артснабженцами, зампотехом и закончить еще множество других мелких дел. В восемь часов вечера я пошел к командиру подразделения автоматчиков договориться о бойцах, выделенных мне для десанта.
Подразделение автоматчиков располагалось неподалеку от штаба бригады. Вдоль извилистого оврага шла еле различимая тропинка, протоптанная в глубоком снегу посыльными и связными. Идти по ней, то и дело сползая в стороны, по колени увязая в снегу, было трудно. Хорошо еще, что разыгравшийся в степи буран в лесу чувствовался меньше. Но все же, раскачивая верхушки высоких елей, ветер поднимал белый вихрь, ослеплял и иногда даже сыпал за воротник полушубка снег.