Глубоко. Пронзительно. Нежно

Валиуллин Ринат Рифович

– Лови, – показала она всем видом, что бросается в мои объятия.

– Ты маленькая девочка, – протянул я руки, будто готов ловить. Но Шила осталась на месте.

– Ну, да, ей уже двадцать пять, – взяла одну из своих косичек.

– Не в этом дело, дело в том, что когда мы переходим дорогу, ты до сих пор ищешь мою руку.

– Мне постоянно нужна опора. Для счастья.

– Гениально. Может, ты знаешь, в чем состоит гений женщины? – упали мои руки обратно, бесхозно, будто обиделись.

– В умении вовремя и со вкусом перекинуть ногу на ногу.

– Я люблю тебя.

– Ну, что так по-детски.

– А как по-взрослому?

– Я хочу от тебя детей, – не верила собственным словам Шила. Будто произнесенные, они должны были вызвать в ней доверие.

* * *

Я вышел из парадной, передо

мной возник проспект, заросший особняками. Рядом его жена – улица и дети, брошенные по сторонам на произвол судьбы – переулки, дворы, скверы и подворотни. Скверно на душе, на дворовых площадках тоже пусто. Все развиваются на таких, пока не дорастут до больших площадей, дворцовых, на которые можно выйти, чтобы испытать судьбу всем миром или всей войной. В песочнице скучали оставленные, словно орудия на поле боя, пластмассовые игрушки: машинки, совки, лопатки и прочая техника. В моем детстве игрушки так не оставляли, ими дорожили, хотя, как твердили вокруг тогда, мы находились в шаге от коммунизма. Когда-то и я сооружал дворцы и замки из песка, ну, замки это громко, так как они были поставлены на поток, штамповали ведрами, переворачивая их, заполняли песочницу типовыми застройками. Что посеешь, то и пожнешь, а вот строил бы замки, глядишь, жил бы сейчас пусть не во дворце, но в частном загородном доме, как Марс. Когда-то я жил на этих детских площадках, я ползал по железобетонным зверям, я качался на качелях, качели, правда, в моей жизни остались, катаясь на них, я все больше убеждался в том, что на любых качелях хорошо кататься вдвоем. Качели тоже были пусты. Дети вышли. Без них спокойно и скучно. Они променяли песочное на жидкокристаллическое, они лезли из своего в другие красочные измерения. Они там были сильнее, быстрее, ловчее. Их привлекало могущество, которого там можно было достичь за мгновения. Здесь на это можно угробить жизнь, и не факт, что достигнешь. Да, измерение наше, увы, устарело, барахлит и покрылось плесенью. Оно антикварно, музейно, ретроградно. В бюро – бюрократы, в чувствах – чудовища, в море любви – пена, в богатстве забыли про Бога люди, люди забыли, что вдохновение – это вдох, обогащение – это Бог. Одна радость – женщины. Всякая женщина по весне, скинувшая с себя кольчугу быта и натянувшая на голые ноги легкость бытия, расценивалась мною как весна. Я выходил в них, я дышал ими, иногда солнце их улыбалось мне тоже. В ответ. Счастье мне приносила одна, но много, каждый день она приносила мне радость, полные пакеты, полные карманы, полные глаза радости. Шила.

* * *

– Вы кто? – почувствовал я ее нежную руку у себя на шее.

– Весна, – ответил мне ее голос. Я смотрел на шахматы, расставленные передо мной. Я решал очередную задачку из учебника, обычная зарядка для мозгов. Шахматы служили неплохими батарейками. Как только я погружался в этот клетчатый мир, где каждая фигура сидела в своей клетке, то лучше начинал понимать ценность своей свободы.

– Если бы я ее только встретил, я бы не дал ей опомниться. Я бы забросал ее комплиментами и цветами, как могилу своего одиночества, – поймал я руку жены у себя на шее, продолжая смотреть на доску.

– Я пришла.

– Я вас сразу узнал. Позвольте представиться, я кот. Мартовский. Давайте жить слитно, – двигал я пешку то так, то этак, чтобы получить преимущество. Задаче нужен был мат в три хода.

– Не с глаголами пишется раздельно.

– Но почему? – вернул я пешку в исходное.

– Я замужем, хотя до сих пор не могу в это поверить. Вот в чем заключается мое недоверие к тебе.

– По-моему, ты начинаешь торговаться. Но в одном ты права, всякая связь с мужчиной расценивалась как падение прежней цены.

– И насколько мы дешевеем?

– Ну, если машины в год теряют десять процентов своей стоимости. Думаю, так же и женщины, после каждого мужчины.

– Ты скажи, что им еще после каждого надо делать ТО.

– Лучше страховаться, тогда можно обойтись и без него.

Кухня напомнила о себе. Чайник засвистел, будто судья, который, увидев нарушение правил, решил остановить мою игру… Я посмотрел на жену: «Выключишь?» «Сам ставил, сам выключай», – увидел я в ее глазах. Тогда я отодвинул шахматы в сторону и скоро оказался на кухне. Выключил плиту и взял чайник за ручку, он начал жаловаться, всхлипывая эмоциями, словно малыш, которого не брали в игру взрослые. Я

ополоснул кипятком заварочный чайник, бросил туда чай и пару листочков мяты. Залил фарфор до краев и накрыл крышкой.

– Вот настырная, не хотела брать трубку, я же сказала старосте, что болею, – не хотела оставаться одна в комнате жена и пришла через пару минут ко мне.

– Я думал, тебя любовник домогается, – разлил я чай по чашкам.

– Ты что, тогда я бы сразу ответила. А эта дозвонилась, с пятой попытки. Как я ее узнаю, эту студентку?

– Может, дать тебе плакат?

– Тогда они точно поверят, что я на больничном.

– А зачем она тебе, эта студентка?

– Зачет поставить.

– А, ну тогда она сама тебя узнает, даже не сомневайся, – снова улыбнулся я ее косичкам.

«А я все время сомневаюсь. Даже не знаю, почему. Как-то все хлипко, будто не мое, будто живу не своей жизнью, а моя где-то там впереди, счастливая, полная, с румянцем», – взяла в руки чашку Шила, абсолютно не отдавая себе в этом отчета, пригубила, обожглась и выругалась.

* * *

– Что ты все время строишь из себя?

– Не знаю. Хотела бы виллу, на самом деле как была пристройкой к тебе, так и осталась.

– Тебе не нравится наш очаг? – отвернулся я от Шилы к окну. «Дом будто проблема, как стоял, так и стоит, глобальный, а ты, каким бы ты ни был свободным, должен в нем жить. Преувеличиваешь, стоит только взглянуть в окно, в принципе, окно и есть увеличительное стекло. Ты разглядываешь медленно молекулы погоды, механизмы машин, микросхемы людей и их микрочипы – детей. Ты видишь в окне то, что никогда не смог бы увидеть без его лупы. Ночью окно увеличивает Луну. Днем – Солнце».

– Нагулялся?

Я оторвался от окна и посмотрел на жену:

– Ага. Захотелось развеяться.

– Как там?

– Питер любит делиться впечатлениями.

Разговаривая со мной, Шила присматривала за собой в зеркало. «Чем больше одиночества в душе, тем чаще женщина смотрится в зеркало. Оно, в принципе тоже окно, которое преувеличивает эго. Я увидел в отражении лицо жены, будто фото в альбоме, который листало само время. Время тычется пальцами стрелок в фото и смеется над теми, что были совсем другими. Молодыми. Я вроде как оставался им. Мне так казалось все время, всем так кажется, и Шиле сейчас, наверное, тоже».

– Ну сколько можно зеркалу показывать свое лицо. Что ты там ищешь?

– Свою привлекательность. Но, к сожалению, люди не молодеют, тем более женщины.

– Перестань торговаться. Еще как молодеют, особенно весной.

– Да, но комплименты все дороже.

– Бери мои, они дешевле.

– Твои я уже знаю, свеженького ничего нет?

– Дай мне подумать.

– Мне некогда.

– Что за спешка?

– Если честно, я хочу совратить тебя.

– Каким образом?

– Своим, – села мне на колени Шила, и я почувствовал тепло ее ляжек своими бедрами. Будто солнце взошло над последними, и скоро растение рванет к верху, к этому самому солнцу, сильное, твердое и проникновенное.

На кухне царила духовка, в которой испекли что-то очень интимное: Шила сидела на моих ногах ко мне спиной, я держался за ее грудь. Голова Шилы лежала на моем плече, я целовал ее шею сквозь длинные, потные от волнения и страсти волосы, которые текли словно из душа широкой шелковой струей на наши тела: «Будь я вампиром, прокусил бы и выпил всю ее любовь без остатка. Но я не вампир, я муж. Я не что иное, как свойство порочного круга жизни».

* * *

В понедельник решила начать новую жизнь с пробежки. Когда будильник мне перезвонил во второй раз, я повернулась на бок, посмотрела на своего мужчину, он крепко спал. Мне тоже не хотелось вставать. Чтобы хоть как-то успокоить совесть, я начала бегать глазами по контуру его профиля. Мужественный ландшафт говорил о том, что жизнь его не была сахаром. Со мной-то, конечно. Всегда было тяжело с женщинами, которых кто-то оставил в неопределенности. У них сердца закрыты. А всему виной верность, когда она еще преобразуется в недоверие. Стоило ли так рано просыпаться, чтобы думать о нем. О том, след которого исчез черт знает когда. Точнее, след остался, много следов, будто топтался намеренно. Исчезло тело.