Глубокое течение
Шрифт:
Настя с таким откровенным восхищением посмотрела на него, что Татьяна, перехватив этот взгляд, все поняла и, нежно пожав Настину руку, растроганно прошептала ей на ухо:
— Глупышка.
Настя вспыхнула, как маков цвет. Андрей посмотрел на них, остановил свой взгляд на Насте и удивленно взмахнул бровями.
Настя вскочила.
— Пойдем, Таня. А то мы мешаем человеку работать.
— Подождите. Куда же? Странные вы гости! Неожиданно пришли, неожиданно и уходите. Скучно со мной, да?
— Очень скучно. Все языки да языки, — засмеялась Настя и быстро выбежала из землянки.
Татьяна попросила извинения у смутившегося Андрея, поблагодарила за гостеприимство
Татьяна ласково упрекнула ее:
— Что это ты?.. Правду говорят, что влюбленные как дети: смеются и плачут одновременно.
Настя снова засмеялась.
— Таня, какой он, а? Знаешь, я мечтала о нем, еще когда не знала его. Еще до войны.
— Как же ты могла мечтать?
— Не знаю. Но мечтала. Представляла его себе именно таким. А как увидела в первый раз, так сердце и дрогнуло: он.
Татьяна взяла ее за руки.
— Я завидую тебе, Настя…
— Стыдно тебе, Таня, завидовать чужой любви. У самой такой уж сын! Вы ведь любили друг друга? Любили?
Татьяна грустно улыбнулась.
— Любили. А теперь хочется полюбить другого.
Настя очень удивилась и с укором покачала головой.
— А я бы никогда, никогда не сделала этого, если бы только знала, что он меня любит. Как же ты можешь? А вдруг он в эту минуту лежит где-то раненый и думает… думает о тебе… А ты… У-у, какая ты плохая! Я и не думала!
— Не сердись. Пойдем, я расскажу тебе о своей… любви.
Ей вдруг захотелось рассказать Насте всю правду. Да и к чему теперь ее тайна? Она только делает ее одинокой и не дает возможности доверить кому-нибудь свои девичьи мысли, мечты, часто такие мучительные и непонятные для самой себя. А доверить их кому-нибудь нужно. Конечно, не отцу и не брату. Любе — тоже нет, она вряд ли что-нибудь поймет. Можно Алене или Насте. Сейчас лучше Насте…
Посещение девушек чем-то взволновало Андрея. Он начал вспоминать, и вдруг его память остановилась на восхищенном, лучистом взгляде Насти и на том, как она смущенно покраснела, встретившись с ним взглядом.
Молнией мелькнула мысль, и он ощутил волнующую теплоту в груди. Он встал, обошел вокруг стола, не замечая, что ступает по книгам. Вспомнились все прежние встречи с Настей. Их было не много, но он помнил то, о чем они говорили, помнил даже выражение ее глаз. Все подтверждало его догадку. И в груди с нарастающей силой забилось новое, незнакомое еще чувство. Он знал его название, но никогда раньше не думал, что оно может принести столько волнующей радости. Андрей почувствовал себя по-настоящему молодым, таким молодым, что ему даже хотелось запеть. В таком состоянии он не был еще никогда. Юность его прошла в напряженной учебе. Изучить к двадцати двум годам три иностранных языка, а к двадцати пяти защитить кандидатскую диссертацию — на это нужно было немало сил и времени.
Только после смерти матери-учительницы, у которой Андрей был единственным сыном, он почувствовал потребность в собственной семье и начал серьезно подумывать о женитьбе. Да и пора уже было: ему шел двадцать шестой год. Друзья частенько подшучивали над ним, да и сам он завидовал своим одногодкам, имевшим свой угол, детей.
Война оборвала все мечты. За время войны он ни разу не подумал об этом, но иногда чувствовал, что в
Он отпихнул ногой немецкие книги и выскочил из темной землянки — захотелось сию же минуту увидеть Настю, поговорить с ней.
…Вечером их видели вместе, веселых и счастливых. И весь лагерь заговорил о их любви…
Это была очень неспокойная ночь.
Татьяна не находила себе места. Отказ Лесницкого взять ее на эту важную операцию, в которой участвовала почти вся бригада, обидел и взволновал ее.
И ночь была, как ее настроение, тревожная и темная. На западе непрерывно вспыхивали зарницы, расписывая черные тучи удивительными узорами. Сосны на какое-то мгновение застыли в напряженном молчании, а потом сразу зашумели испуганно и тревожно. Шум этот постепенно перешел в однообразный тяжелый гул, который катился по чаще и где-то там, на западе, сливался с глухими раскатами грома.
Приближалась гроза.
Татьяна стояла на лесной опушке, возле болота, и, закрыв глаза, представляла себе, как разворачивается сейчас бой за Буду, Станцию эту и местность она хорошо знала.
«Хорошо, что гроза, — думала она. — Это даст им возможность подойти незаметно».
Она тревожилась за отца, за Женьку, за Лесницкого… За всех.
«Хоть бы никого не убили, — подумала она и рассердилась на себя. — Дурная! Трусиха! Наверно, в бою только и думала бы, убьют или нет. Пусть убьют… Что ж, лучше погибнуть за счастье всех, чем… Кто это сказал: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»? — она напрягла память. — Долорес Ибаррури? Да, Ибаррури. В самом деле, лучше умереть, чем жить так, как мы жили в деревне. И хватит уж мне дрожать за всех. А то, может, и Павел Степанович замечает это — от него ведь ничего не спрячешь — и поэтому не берет на операции. «Ваше дело — хорошо подготовиться к приему раненых», — вспомнила она его ответ, и снова что-то кольнуло в сердце. — Неужели будет много раненых?.. Но лучше не думать об этом…» — и она начала думать о Насте и Андрее. Думать о них было приятно — становилось теплее на сердце. Татьяна представила себе, как удивится и всполошится Марья Зайчук, когда они заявятся ночью и Настя скажет (а она обязательно так скажет): «Ну, мама, жарь яичницу — угощай зятя».
Внезапно налетевший ветер ударил в лицо крупными каплями дождя.
Над головой сверкнула молния, и громадная изломанная огненная стрела упала где-то совсем близко, в болото. Загремел гром. Зашелестели листья на дубах. Полил дождь.
Татьяна быстро побежала по знакомой тропинке к землянке.
В железной печурке ярко горели дубовые дрова. Татьяна поставила стерилизовать хирургические инструменты, наклонилась над печкой, выжала подол платья и снова задумалась.
В это время Алена Зайчук ползла по болоту с санитарной сумкой за плечами; при каждой новой вспышке молнии она плотней прижималась к земле. Сухая осока и ветки до крови резали руки, царапали лицо. Мучительно ныла спина, от напряжения болела шея. Иногда Алена касалась руками лаптя человека, который полз впереди: она не знала, кто это был — Карп Маевский, Гнедков или Майборода. А ползший позади нее время от времени касался ее ног. Кто это — она тоже не знала: за ней должен был идти почти весь отряд Павленко. Вот наконец и условный сигнал — тонко пропищала ночная болотная птица. Дальше двигаться нельзя. Дальше поползут только те трое, что были впереди нее.