Глубокое течение
Шрифт:
Люди напряженно ждали.
Большая классная комната была залита ярким электрическим светом. Ток давала динамомашина, которую генерал всегда возил за собой вместе с громадным количеством кухонной посуды и столовыми сервизами. Двигатель динамомашины приглушенно пыхтел под окном.
Составленные столы образовали паучий знак — свастику.
Бокалы, вазы и рюмки отборного хрусталя переливались всеми цветами радуги. Искрилось вино.
Вокруг столов, вытянувшись, стояли офицеры. В центре, на скрещении лап свастики —
Это были старшие офицеры частей, которым утром предстояло начать решительное наступление на окруженных партизан и разгромить их. Только что закончилось совещание, где были обсуждены и уточнены все детали предстоящей операции.
Совещание состоялось в кабинете командующего, и кинооператор Адольф Рэхнер не присутствовал на нем. Зато теперь он усердно бегал из угла в угол по классу и беспрерывно снимал это торжественное вступление к «семейному ужину».
Фон-Адлер обвел комнату, столы и офицеров довольным взглядом. В его глубоких глазах хищника мелькала хитрая улыбка, но лицо было торжественно неподвижным. Он посмотрел на кинооператора и выбросил вперед руку для фашистского приветствия.
— Хайль Гитлер!
Двадцать рук, как по команде, взлетели вверх.
— Хайль!
Это было сделано специально для кинооператора, чтобы запечатлеть для экрана патриотизм и преданность фюреру.
— Господа офицеры! — фон-Адлер сделал длинную паузу, и офицеры затаили дыхание. — Общими усилиями мы закончили крупную операцию. Я говорю «закончили» с уверенностью, которая всем вам должна быть понятна. Мы доказали, что эти лесные бандиты, несмотря на их фанатизм и дикие способы ведения войны, — ничто по сравнению с нашими мужественными, отважными солдатами. Позвольте же мне наш первый тост поднять за нашу победу.
Зазвенели бокалы. Затрещал киноаппарат. Комната наполнилась сдержанным шумом. Пили за фюрера, за великую Германию, за решающий год войны. Об этом решающем годе фон-Адлер сказал, таинственно и хитро прищурившись, но его поняли, бурно зааплодировали и выпили с особенным подъемом.
Пили усердно. Гул усиливался. Уже кто-то среди молодежи пьяно смеялся, и, очевидно, хотел сделать что-то такое, от чего его со смехом удерживали.
Фон-Адлер, удовлетворенно улыбаясь одними глазами, повернулся к кинооператору:
— Господин Рэхнер! Хватит вам снимать! Остальное уже не представляет интереса для истории. Садитесь.
Рэхнер нравился генералу, хотя он обычно плохо относился к людям этой категории — операторам, артистам, журналистам. Он считал их людьми низшего сорта, которые по своим интеллектуальным и всяким иным качествам стоят значительно ниже их, военных, кадровых офицеров. Но этот поразил генерала своей всесторонней образованностью, культурой и, что особенно важно, разумными убеждениями истинного патриота великой Германии.
Фон-Адлер с удовольствием, какого не испытывал уже давно, несколько раз разговаривал с кинооператором. Ему понравилось даже то,
— О-о, господин Рэхнер, я хотел бы, чтобы Германия имела больше таких людей, как вы.
Теперь, за столом, он покровительственно кивнул ему головой и тихо сказал:
— Завтра у вас будет очень много интересной работы, господин Рэхнер, — и повторил: — очень много.
Рэхнер вежливо поклонился.
— Разрешите задать вам один вопрос, господин генерал: что вы будете делать с пленными партизанами?
Маленький полковник, с необычайно красным носом, оседланным пенсне, засмеялся и вмешался в разговор.
— Вы спросите об этом штурмфюрера Ганса. Это входит в его обязанности, — и он неожиданно позвал: — Штурмфюрер Ганс! Господин кинооператор интересуется, что вы будете делать с пленными партизанами.
Большой рыжий эсэсовец, с красным лицом и бычьей шеей, пьяно захохотал в ответ:
— Завтра я покажу вам, что я буду делать с ними. Приглашаю вас принять участие в моей работе. Вот где у вас будет настоящая работа!
— Меня особенно интересуют только двое из них, — сказал фон-Адлер. — Эти их командиры — Лесницкий и Приборный. Так, кажется, капитан? Их я хотел бы увидеть перед собой живыми. Интересно посмотреть и послушать…
Беседу прервал резкий, тревожный телефонный звонок, который заставил всех, даже пьяных, умолкнуть и насторожиться. Адъютант генерала, красивый молодой капитан, подскочил к аппарату, который стоял на подоконнике, схватил трубку, потом повернулся к фон-Адлеру:
— Командир шестой роты настойчиво просит лично вас, господин генерал.
— Что он лезет через голову, черт возьми! — проворчал один майор.
— Говорит, дело чрезвычайной важности.
Фон-Адлер тяжело поднялся, по-видимому недовольный тем, что его беспокоят, и не спеша подошел к телефону.
У Андрея тревожно екнуло сердце. Он понял, что случилось что-то такое, что может вынудить офицеров внезапно оставить этот зал, и тогда… тогда все провалится. Нельзя терять ни минуты. Он встал одновременно с генералом, быстро подошел к аппарату, делая вид, что собирается снимать. Едва слышно тикал часовой механизм заведенной мины.
Андрей смотрел на часы. До взрыва оставалось четырнадцать минут. Слишком много! За это время они все могут выйти. Что делать? Он поднял голову и увидел, что фон-Адлер вдруг круто повернулся к нему. Их взгляды встретились. Лицо генерала сразу стало серым, глаза хищно загорелись, задрожала рука, которой он крепко прижимал к уху телефонную трубку.
Чутьем опытного разведчика Андрей понял, что фон-Адлеру докладывают о нем.
«Предал кто-то, — молнией блеснула мысль. — Удирать? Поздно… Да, поздно… Бросятся, свалят аппарат, испортят механизм или обо всем догадаются…»