Глубокое ущелье

Тахир Кемаль

— По чести сказать, в этом тоже нет вины Эртогрул-бея. Брат нашего властителя...— Мавро помедлил и с трудом выдавил из себя: — ...благородный сеньор наш Фильятос решил увеличить базарный сбор, позавидовав френкскому закону.

— Окстись! И заруби себе на носу: ты готовишься к посвящению в рыцари, к тому же ты мой знаменосец. Благородный христианин ни в чем не бывает виноват, потому что его благородство от господа бога, так же как и дела его. Захотелось ему увеличить базарный сбор, и никто ему не указ — на то его сеньорская воля. На своей

земле что хочет, то и творит. Потому что и земля создана богом для сеньоров, и не только земля. Пожелает, так и крестьянина своего как собаку может повесить.

— Повесить? А как он отплатит за кровь?

— С сеньора за крестьянскую кровь никто не взыщет.

Мавро задумался, будто пытался что-то вспомнить, спросил смущенно:

— И правда у вас такой закон?

— Конечно...

— А за что вешают у вас крестьян благородные люди? Так просто — ни с того ни с сего, что ли?

— Зачем же. — Вешают тех, кто в реках и озерах сеньорских рыбу ловит, тех, кто в лесах охотится, рубит лес. Кто бежит от барщины, плутует, не платит с садов и полей дани... Сеньор может повесить и сапожника, и кузнеца, если работают плохо. А смилостивится, смерть цепями заменит.

— Ну а как же ахи? Не отказываются всем рынком работать на такого сеньора?

— Кто еще такие — эти ахи?

— В наших краях за ремесленный рынок они в ответе. В их дела рыночные не суются ни воины, ни властитель... Кадий немного командует, но по книге священной, как в ней написано...

— Все от нечестия! Оттого что идете против воли господа. Не зря втаптывают вас в грязь мусульмане.

Мавро охватил страх.

— Ну ладно, а что делают там ваши сеньоры без крестьян?
– проговорил он запинаясь.

— Как это без крестьян? Крестьян — что рыбы в воде.

— Неужто у ваших крестьян ума нету?

— Ум есть, бестолковый мой Мавро, да только в наших краях от сеньора деваться некуда — разорвут тебя дикие звери да птицы.

— Но ведь можно уйти к другому, у которого хороший порядок...

— Ну нет, дудки! Беглых соседи задержат и, отодрав, приведут обратно.

— А если к врагу убежать?

— Вражда между людьми благородными крестьян не касается... Расчет простой: ты услужил мне сегодня, а я тебе завтра!

— Как же узнают, чей я крестьянин? Я не скажусь.

— А железный ошейник куда ты денешь? На нем герб твоего хозяина.

Мавро невольно схватился за шею.

— Ошейник? Помилуй, рыцарь?

— Да, да, ошейник. У нас, как исполнилось парню десять лет, сеньорский кузнец выковывает ему по размеру ошейник.

Мавро подался назад, будто его тотчас намеревались схватить и заковать в ярмо.

— А я пойду к другому кузнецу и попрошу сбить. Неужто у вас там нет кузнецов совестливых?

— Совестливых! — Рыцарь довольно рассмеялся.— Кузнецов у нас много, да только ни один из них с крестьянской шеи ярма не собьет, потому что, если крестьянина поймают без ошейника, повесят, а кузнеца, который ошейник сбил, на

кол посадят!

Глаза у Мавро остекленели.

— Так, значит, правду говорят крестьяне из деревни Дёнмез, те, что из Инегёля сбежали на землю Эртогрул-Бея.

— Это деревня так называется — Дёнмез? Невозвратная, значит?

— Да.

— Ну что ж, поглядим, возвратятся они или нет. А что они говорят?

— Встретил я одного в камышах. Спросил — отчего перебрались сюда? — Мавро помедлил.— Не поверил ему! Говорит, по-вашему, мол, обычаю право первой брачной ночи тоже за властелином. Врет ведь, мой рыцарь. Не может такого быть?

— Ничего не врет! Повеление господа. Сказано: душа и тело крестьянина принадлежат сеньору. А что это значит? Захочет — возьмет девственность натурой, захочет — примет выкуп.

— О господи! Неужто правда, мой рыцарь? Ладно, положим, повеление господа. Но почему тогда поп Маркос — он привел этих крестьян сюда,— почему он говорит: «Не бывать такому бесстыдству!»

— От безбожия своего говорит.

— Кому же лучше знать повеление господа — пьянице властителю Николасу или деревенскому попу с бородой до пупа?

— Если бы ваши попы ведали истину, разве пошли бы они против нашего папы римского?!

Заметив на лице юноши смятение, Нотиус насупил брови.

— Однако нас это мало касается, глупый Мавро. Мы, слава господу, не из тех, кто должен приносить в жертву целомудрие своих невест. Мы из тех, кто берет его. Впрочем, Мавро, когда станешь рыцарем и утвердишься в одной из крепостей, можешь, конечно, если захочешь, пожаловать право первой брачной ночи своим крестьянам... Смеешься, сукин сын! Знаешь, что теперь ты уже не крестьянин. Погляжу-ка я на тебя, когда ты сам закричишь: «Повеление господа! От права своего не откажусь!» Тогда и поговорим...

Мавро опустил взгляд в землю, точно устыдился своей невольной улыбки.

— Такому у нас не бывать, мой рыцарь! Нипочем не бывать. Напрасно старается пьянчуга властитель Николас. Ничего у него не выйдет... На границах с императором посажены разные тюрки — команы, печенеги, булгары, гагаузы. Они на это никогда не пойдут... Думаю, и наши греки — тоже. Не говоря уж о поганых мусульманах. У идолопоклонников монголов и то такого паскудства нет! Мы и помыслить себе не можем, что там у вас творится. А властителю Николасу скорей всего вино в голову ударило, повредился в уме...

«Немного — радость, а много — гадость»,— говорил про это зелье отец мой покойный. Здесь у нас кто умом тронулся, недолго душу в теле проносит. Это одно, мой рыцарь. А потом, ведь у нас, как крестьянина припрет, глядишь, и в мусульмане подался. Много ли надо, чтобы повторить: «Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед — пророк его!..»

— Положим. А что делают с вероотступниками, если поймают?

— Да ведь не поймают. Разве отдаст Эртогрул-бей? Если он христиан, что к нему пришли, не отдает, а уж когда они мусульманами станут — подавно.