Глубокое ущелье
Шрифт:
Бесшумно ступая мягкими сапожками, Керим расхаживал взад и вперед по террасе... За холмом, на той стороне эскишехирской дороги, денно и нощно горел очаг, в котором по приказанию Каплана Чавуша бродячие цыгане жгли уголь. Небо там то озарялось красным пламенем, то окутывалось клубами белесого дыма.
С минарета мечети муэдзин Арапоглу затянул призыв к вечерней молитве. Керим остановился, прислушался. Голос у Арапоглу был воистину страстный и грозный. И все-таки его эзан скорее походил на заунывную туркменскую песню. На одну из тех, которые он пел во время летней перекочевки из Сёгюта на яйлу
С тех пор как Керим стал воином, он не заглядывал в мечеть. Недавно мулла Яхши велел ему передать: «Неужто, бросив ученье, он перешел в другую веру?!» А Кериму не то что в мечеть — мимо проходить не хотелось. Воротило его и от сборищ, на которых звучал саз, от книг, тетрадей, свитков бумаги... «Охладел я к учебе да чтению! Может, к мечу да щиту пристращусь?..»
Он задумался. И вдруг услышал, как внизу, в бейской конюшне, забились кони. Стряхнув с плеч кафтан, вытащил из-за пояса саблю, положил ее на софу. Зажег светильник, который, уходя на вечернюю молитву, оставил у лестницы Дели Балта. Прикрывая пламя ладонью, спустился вниз.
Кони Осман-бея, хорошо откормленные, предназначенные для телохранителей и гонцов, были злы, норовисты, драчливы и, когда долго оставались без присмотра, затевали возню и грызлись между собой. Сейчас, верно, почуяли, что нет поблизости Дели Балта — конюший обычно проводил с ними целый день,— вот и стали баловать. Ведь когда Дели Балта был с лошадьми, никто о конюшне и не вспоминал...
Как только стойла озарились желтым светом светильника, кони перестали биться. Обернулись на дверь. В их огромных глазах горела не ярость, а хитрость — вот, мол, как ловко мы вас провели. Керим подошел ближе, и животные, прижав уши и натянув поводья, снова принялись толкаться задами.
— Тихо! Бесстыжие! — Керим старался придать грубость своему мягкому, благовоспитанному голосу муллы.— Стой! Тебе говорят, Карадуман?!
Он легонько похлопал Карадумана по шее. Конь пряданул ушами, потерся влажной мордой о плечо Керима. Животные постепенно присмирели.
— Ну что, Аккыз! Балует твой Карадуман?..
Керим сам удивился: когда и от кого перенял он эти слова, когда успел научиться успокаивать бейских коней?
В конюшне было тепло. Пахло сеном, свежим навозом, конской мочой. Он поднял светильник над головой, огляделся. Спускаясь, он решил задать коням немного овса, но поленился. Его вдруг охватило беспокойство: покинул важный пост и пропадает бог знает сколько времени в тепле и безопасности! «Э, ничего не будет. Ведь бея нет дома!..» Он рассмеялся коротким смешком и, чтобы принудить себя подняться наверх, задул светильник. Прислушался. Что будут делать кони? И заторопился вон, пожалев, что задул огонь. Дели Балта не раз говорил ему, что в конюшнях водится нечистая сила... Чья-то тень закрыла звезды в воротах. Он вздрогнул. Остановился.
— Орхан-бей! Орхан-бей!..
Тихий, боязливый девичий шепот.
Но кто же это? Неужто Ширин?.. «О господи! Ведь Аслыхан говорила, а я не поверил!..»
— Орхан-бей... Отзовись!
Керим как-то пытался вывести Орхан-бея на чистую воду, но тот отпирался... «И ведь как клялся, обманщик! Ах, чтоб тебя!..» Он решил
— Кто это?
Девушка вошла в конюшню.
— Еще спрашивает! Забыл, что ли, мой голос?
— Что ты здесь делаешь ночью, бесстыжая?
— Что делаю? А ты где пропадаешь?
— Пропадаю? — Он быстро сообразил. Все эти дни Орхан никуда не выходил.— Я здесь.
— Здесь! Сказал ведь, выйдешь. Чего же не вышел вчера ночью?
Керим отвечал ничего не значащими словами, чтобы не спугнуть девушку.
— Не смог... Отец не спал.
— Не спал!.. До утра, что ли, не спал Осман-бей?
— Я ведь на часах стоял.
— А кто сказал: «После зайду»?
— Отец вызвал.
— Врешь! Я бы слышала! Надоела я тебе. Охота прошла. Недаром говорят: раз позарился на бабу парень, к девушке не привыкнет.
Гадая, о чем она, Керим запыхтел от натуги.
— Какая баба?.. О ком ты?..
— О ком? Отчего же покойный Эртогрул-бей в деревню отправил чертовку Пакизе? Чуть не извела тебя, не правда разве?
— Тьфу!
— Плюешься теперь... А когда покойный Эртогрул-бей ее в деревню выгнал, места себе не находил. В доме усидеть не мог от горя.
— Кто тебе сказал?
— Кто сказал, тот сказал... Матушка твоя Мал-хатун сказала: «Не желаю ее в доме видеть...» Вот и отправили чертовку в деревню Олуклу. Мучился ты! И поделом! Спать не мог сколько времени. Все мне матушка-кормилица рассказала. Вида не подавал, боялся бейское звание опозорить, но матушка-кормилица все видела!
Среди многочисленной бейской челяди Керим вспомнил служанку Хаиме-хатун молодую вдову Пакизе, ее болезненный муж утонул в болоте. Продувная была баба, прямо сказать потаскуха... Верно! Вот уж год, как выдали ее замуж в деревню... Год назад Орхан-бею было двенадцать... Керим представил себе мальчишку рядом с громадной, как гора, Пакизе. «Ах ты, чертовка!.. Ну и ну».
— Небось будь на моем месте Пакизе, стены проломил бы, а пришел...
— Замолчи! Не то затрещину заработаешь!
— Затрещину! Я, девушка, целую толпу женщин обманула, а пришла... Мать твоя следит, Хаиме-хатун следит, матушка-кормилица и во сне глаз не спускает.— Голос ее задрожал.— Трус ты — вот кто! Прежде не был таким.— Она всхлипнула.— Я все знаю, все...
— Да что с тобой! Вот еще!
— А гяурку Марью кто щипал? Я?
— Брехня.
— Никакая не брехня! Так ущипнул, так ущипнул, чуть не умерла. Поклялась мне божьей матерью Марией. Синяк на теле показала. И не стыдно тебе? — Она кинулась к Кериму. Со злостью ущипнула его.— Вот тебе!
— Ох, чтоб у тебя руки отсохли...
— Не нравится!.. А почему должна страдать за твои грехи гяурка Марья? Все на нее пялишься, глаза бы твои лопнули! Вышел бы вчера ночью, если б не сох по ней! Меня хоть свяжут, приду. Когда я прежде не выходила, кто грозился зарезать меня? — Она стояла совсем близко. Керим чувствовал на лице ее горячее дыхание. Сердце его колотилось. Вот-вот обман откроется... На террасе послышался голос кормилицы:
— Ширин! Эй, Ширин, где ты, плутовка?
Девушка испуганно ойкнула, прильнула к нему. Воспользовавшись случаем, Керим прошептал: