Глухая Мята
Шрифт:
Щекочущими, вкусными запахами наполняется дом, пропитываются одежда, руки — осень пахнет укропом и увядающей землей. Еще очень тепло, солнечно; над огородами, над улицами плывут длинные седые паутинки с маленькими хитрыми паучками; кружась, падают желтые листья.
Сухие листья везде: на дорогах, на крышах, на одежде, на кабинах тракторов и автомобилей. Они скорлупками лопаются под ногами, шелестят, разговаривают, от них пахнет сладковатой гарью и укропом. Прожилки на листьях как вены на нежной руке ребенка.
Хорошо
Заботятся люди: перебрали ли дома картошку для посадки, готовятся ли высевать рассаду, записались ли на очередь пахать огород?
— Главное бы, на очередь записались! — тревожится Петр Удочкин.
— На очередь запишут! — отзывается Раков. — Нас запишут!
— Это, как говорится, так!
И только Михаилу Силантьеву неведомы заботы товарищей, живет он одиноко, носится по земле, как перекати-поле, а вернется в общежитие, бросит на кровать пропотевший ватник и усядется на табуретку — вот и дома! Выпьет в честь возвращения стопку-другую спирта и снова начнет плести сложную паутину жизненных дорог — скитаться по общежитиям и заезжим комнатам. Поэтому Силантьев посмеивается над товарищами, похохатывает.
— Эй вы, кулачье! — задиристо говорит он. — Чего опустили головы?.. Вот истинно — кулачье. Вам что, денег мало?!
Силантьев лежит на лавке, разбросав руки, курит, лихо поплевывает, издевается над товарищами:
— Дожил до хорошей жизни красный партизан Никита Федорович Борщев! Кулаком стал!.. Ты, Никита Федорович, честно признайся: на раскулачивании бывал?
— Ну бывал! — рассеянно отвечает старик. — Бывал, как говорится, и не раз бывал…
Силантьев восторгается прямодушным ответом Борщева — сучит, трясет ногами и едва не падает со скамейки.
— Значит, опыт имеешь! — хохочет он. — Вот раскулачь себя… Куркуль ты, Никита Федорович!
— Глупости говоришь, Силантьев! У нас личная собственность разрешена, — медленно поворачивается к нему Георгий Раков.
Механик электростанции Валентин Изюмин, тоже не участвующий в заботах лесозаготовителей об огородах, отрывается от книги, устало потирает виски — все время, пока работала радиостанция, он читал, сосредоточенный и отсутствующий. Аккуратно положив книгу на краешек стола, Валентин Семенович прислушивается к разговору лесозаготовителей, чуть приметно — краешками губ — иронически улыбается.
— Личная собственность, конечпо, будет постепенно отмирать, — важно и уверенно продолжает тракторист. — Сейчас же, в период перехода к коммунизму, мы временно сохраняем личную собственность…
При словах «мы сохраняем» механик улыбается во все лицо, но в разговор не вступает,
— Скажите, Раков, а лопата — орудие производства или нет? — вежливо осведомляется Изюмин.
Раков думает, потом неохотно отвечает:
— Ну, предположим, орудие… Что из этого?
— Ничего особенного. Ответьте на такой вопрос! Вы вскапываете огород лопатой, получаете продукт и считаете его личной собственностью? Скажите — почему, коли лопата орудие производства и не считается личной собственностью… Что вы скажете на это? Как развяжете узелок? — монотонным голосом говорит механик и скучающе, пожевывая губами, смотрит на Ракова. — Развязывайте.
Выслушав Изюмина, Виктор и Борис переглядываются, подталкивают друг друга локтями и разом улыбаются.
— Вопрос поставлен неверно! — осторожно говорит Виктор. — Вы, Валентин Семенович…
— Постойте, Виктор! — умоляюще, но иронически складывает руки механик. — В ваших знаниях я уверен! Мне хочется услышать ответ от Ракова. Он так убедительно поучал, что я уверен — ответ последует… Мы ждем, товарищ Раков!
Лесозаготовители действительно ждут. Петр Удочкин, тот даже подался вперед, чтобы не пропустить ни слова, а Никита Федорович многозначительно щурится, важно оглаживает бороду, помигивает на Ракова.
Бригадир Семенов туго сжал рот и смотрит на тракториста так напряженно, точно силится помочь ему.
— Мы ждем!
Раков никак не реагирует на восклицание механика — хранит прежний самоуверенный вид, но думает, наморщив лоб, как ответить, и, наконец, небрежно бросает:
— Вы неправильно поставили вопрос…
— Почему?
— Неправильно, и все! — сердито отвечает Раков.
Механик смешливо, точно восклицает: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», разводит руками:
— Почему все-таки?
— Лопата не орудие производства.
— Вы же сами утверждали, что орудие…
— Мало ли я что сказал… Оговорился!
Лесозаготовители осторожно двигаются, передыхают. Изюмин поднимается, проходит по комнате, остановившись против Виктора, дружески просит:
— Поясните Ракову, Виктор!
Гав вспыхивает. Непонятно, почему смущается он — то ли от напряженной тишины в комнате, то ли оттого, что словно к товарищу — умному, знающему — обратился к нему механик, то ли оттого, что Раков со злостью смотрит на него. Но отвечать нужно, а почему — он тоже не знает, но чувствует, что должен ответить на просьбу механика. Изюмин стоит перед ним с открытой, ласковой улыбкой на красивом, умном лице. Виктор делает широкий жест: