Глухая Мята
Шрифт:
— Чго вы скажете на это, Изюмин?
Не боязно, не стыдно смотреть теперь лесозаготовителям на механика, как стрелки компаса к северу, поворачиваются они к нему.
Механик молчит. Думает механик Изюмин. Он уже пришел в себя, аккуратно засунул рубаху за ремень брюк, и теперь ему легче. Он поднимает голову, бестрепетно встречает взгляд Семенова.
— А ничего не скажу, Семенов! Могу заметить одно — кажется, проиграл! — И на его лице словно вырастает улыбка, а в голове у Изюмина одна мысль: «Помирать, так с музыкой! В партии мне все равно сейчас не восстановиться!»
— Игрок! — бросает ему Григорий и тоже улыбается, но не так, как Изюмин, а презрительно, спокойно. — Игрок.
Механик поднимается со скамейки.
— Ну хорошо! — весело говорит он. — Коли я игрок, будем раскрывать карты… Слушайте, Семенов, бобина моя! Понимаете, моя! Я ее купил на базаре, и мое личное дело — дать ее вам или нет! Вы понимаете: я могу дать и не дать! Это личная собственность, о которой так здраво судил товарищ Раков! — кивает он на тракториста и шутовски раскланивается. — Я виноват только в одном — пренебрег интересами коллектива, а больше ни в чем! Ну, что вы скажете на это?
Григорий молчит. Молчат и лесозаготовители.
— Разве личная собственность запрещена? — допытывается Изюмин.
Опять ничего не отвечает ему бригадир Семенов, и Изюмин, внутренне взбешенный до предела, думает: «Ах ты, примитивное животное, ах ты, скотина безграмотная! Ну, погоди, узколобый человечишка, ты еще узнаешь Изюмина! Я тебе покажу!» Но поверх этой мысли наслаивается все та же, навязчивая: «Не восстановиться теперь, не восстановиться!»
— Вы что, не хотите разговаривать? — хохочет механик. — Хорошо, отлично! Будем спать в таком случае!
Еще несколько секунд молчит бригадир Семенов, а потом улыбается с таким видом, точно нашел, наконец, потерянное, вспомнил забытое, важное и от этого стало ему легко, радостно. Во все лицо улыбается Григорий и облегченно распускает резинку губ.
— А ведь вы трус, Изюмин! — говорит он и тоже поднимается. — Вы трус! Я только сейчас понял это. Вы за иронией и насмешкой прячете страх, вы бросаетесь очертя голову в слова, как трус в драку, зажмурившись… Понял я вас, Изюмин, вот теперь окончательно понял, хотя месяц, целый месяц гадал, что вы из себя представляете. — Он кладет руку на плечи Ракова, наклоняется к нему. — Вы думаете, мы вас раньше не раскусили? Ошибаетесь, Изюмин! Слышишь, Георгий, он думает, мы раньше не видели его фокусов! Видели, Изюмин, все видели!
В три шага мерит комнату Григорий, останавливается против механика, бросает слова ему в лицо:
— Значит, потому и поехали в Глухую Мяту, что решили одним взмахом в партии восстановиться. Ловко было задумано! Для игрока неплохой ход — необычное дело, подвиг своего рода! Осознал ошибки, прислушался к критике, перековался! Так, что ли, по вашему-то?.. Да и второй ход не хуже — умолчу о бобине, пойду сам за ней — чем не геройский поступок, а? Ловко, Изюмин! Ничего не скажешь, ловко! Вы бы ведь не вернулись из леспромхоза. Сослались бы
Григорий совсем близко наклоняется к механику и не то просит его, не то приказывает:
— Снимайте, Изюмин, маскировку, снимайте! На вас же голубые кальсоны!
Эти слова для Изюмина — пощечина. Он весь передергивается, круто поворачивается, сжимает кулаки.
— Замолчите! — оглушительно кричит он.
Но нелегко, видимо, снять с механика журнальную красочность, картинность скульптурного лица — силен механик, воля закалена, ум остер. После крика он берет себя в руки, снова рождает на лице ослепительную улыбку и встряхивает головой, чтобы не лезли на лоб длинные, волнистые волосы.
Полны негодования люди Глухой Мяты, но не могут не заметить в этот трудный для них момент, что красив механик Изюмин, так красив, что даже на картинках не видели они такой красоты. Глядит на него Никита Федорович Борщев и прищуривается, вспоминая…
— Был у нас в партизанах вот такой же, — говорит он. — Мы пошли в атаку, а он в кусты прядал…
— Что? — каким-то неверующим голосом вскрикивает механик. — Что вы сказали?
— А ничего, как говорится… — отвечает старик и ожесточенно плюет на пол. — Тьфу на тебя, короста!
Лежащие рядом с ним Виктор и Борис переглядываются, и их одновременно, враз, как часто бывает с друзьями, думающими и чувствующими одинаково, пронзает одна и та же мысль, одно и то же представление. Кажется парням, что со словами старика вдруг приблизились, вошли в Глухую Мяту те далекие, героические времена, которые покрыты для них пылью на книжных страницах. Оттого, что сравнил Никита Федорович Изюмина с трусом партизаном, показалось парням, что и сравнение Григория Семенова с партизаном Долгушиным было не смешным, а правильным, таким же реальным, как и то, что сейчас происходило в комнате. Дыхание времени почувствовали ребята и подумали, что ничего нет странного в том, что в рассказах Никиты Федоровича жизнь партизан походила на жизнь в Глухой Мяте… Переглядываются парни, бледнеют от необычности мысли.
— Вы не имеете права! — вскрикивает механик, подбегая к старику.
— Имею! Тьфу на тебя!
— Отойдите от Борщева! — строго приказывает механику Семенов.
Изюмин замирает на ходу, кривит губы:
— Слушайте, кто вы такой, чтобы учить меня?
— Коммунист я! — спокойно отвечает Семенов. — Коммунист! Вот Георгий — тоже коммунист!
— Идите к черту! — опять кричит механик, и Виктор Гав не выдерживает — выпростав из-под одеяла руки, юношески ломким голосом брасает Изюмину:
— Вы не кричите на нас!
Тонкий крик Виктора производит на Изюмина неожиданное действие — он не оборачивается, а только сгибается в пояснице. Тем, кто сидит позади, непонятно, что происходит с механиком… А он хохочет. Механик поэтому и перегнулся, что слова Виктора вызвали у него смех.
— Ха-ха! — заливается механик. — Подают голоса временные рабочие! Вот забавно! Слушайте, ученые мужи, вы, кажется, тоже не особенно стремились увеличить славу бригадира Семенова! Вам ведь одно важно — получить справку.