Глухая рамень
Шрифт:
— Дошел! — торжественно прозвучал голос лесовода, а некоторое время спустя он принес матерого зайца и, как нарочно, положил у ног Горбатова; снял лыжи, присел и на кунную шерсть косого положил руку. Белое пушистое тельце вздрагивало в последних конвульсиях, уже затухала жизнь…
— Шубка-то на нем какая! — восторгался Вершинин. — На шапку только!.. Теплая, легкая. Прелесть!.. — И, поднявшись, Вершинин вскинул зайца на плечо.
— А я промазал, — сказал Горбатов, идя за ним следом. — Целился и жаль было убивать… Думаю: поймать бы живого да принести домой…
Лесовод выдержал небольшую паузу и осторожно полюбопытствовал:
— Жаль убивать?.. А если когда-нибудь… обстоятельства заставили бы тебя… Ведь в жизни бывает всякое… Если бы пришлось стрелять в человека… Тогда как?
— Это особое дело. В интересах защиты родины, если скажут, что — надо, тогда раздумывать нечего.
— А если придется решать самому? На свою совесть, на свою ответственность?
— Не знаю. Не доводилось. Но если передо мною окажется враг, тогда… не дрогну…
Они кружили по лесу, были в свежем бору, бродили по берегу Сявы, были в Сурожке, за Лисьей гривой, лазили по кустам, обогнули Боровое озеро и вышли на поляну… Ни птицы, ни зверя!.. Словно всего два зайца жило в этом лесу, разлившемся многоверстным волоком. Глухая тишина, безлюдье и сон деревьев, скованных крепким морозом. А воздух — как тонкое голубое стекло: дать залп — и он разлетится колючими брызгами.
Тянулась по бровке канавы дорога, на которую вышли охотники; она влево ушла от котловины, вправо прогнал ее лобастый бугор, посторонилась от старой ели, а наткнувшись на частокол сосен, повернула почти обратно… Вершинин попытался представить себе путь безвольного человека за день, за год, за всю жизнь… Не таков ли будет он, как эта вот лесная дорога?..
Охотники повернули к дому. Глубоким настом поляны катили они на лыжах и сняли их у маленького выгнутого мостка, где поле начинало отлого подниматься в гору. На спине Вершинина обвисала длинная тушка зайца. Сквозь густую сетку падающего снега проступили серые, запорошенные бараки, избы, дворы и конные сараи. Над поселком кружился шум, смягченный сумерками.
Глава X
Проросло ядовитое семя
Ванюшка Сорокин с пустою кринкой в руках шумно вошел в избу. Было еще рано, Вершинин спал, и Параня, оберегая сон квартиранта, погрозила вошедшему темным изогнутым пальцем. В черном повойнике, остроносая, сухолицая, с блеклыми выцветшими глазами, с седыми прядями волос на висках, немного сутулая и очень худая, она показалась Ванюшке чем-то похожей на лесную ведьму.
— Налей три литра, — сказал он вполголоса.
Параня пересчитала деньги, зажала в костистый кулачок, — так, с ними, и цедила она молоко, для верного счета меряя стаканами. На медной густой цедилке тихо вскипала по краям и таяла белоснежная пена. Стаканы не доверху наливала старуха, говоря при этом уважительно:
— Все равно, Ванюшенька, по дороге расплещешь. Али оступишься где — не донесешь сполна-то… На той неделе шла от коровы, запнулась да полкринки как есть пролила… Добро-то, гляди, какое… жирное молочко, сладкое…
Оглянувшись
— Овчинку-то с зайца кто снимать будет?
— Пронька Жиган снял… Он у нас мастер.
— За сколь?
— Ни за сколь. Овчинку я отдал ему на шапку, а мясо съели. А что?
— Так я, к слову. Передай ему: пусть ко мне овчинку несет — шапку ему сошью. Принесет — не покается. Шапки-то мои, сам знаешь, многие лесорубы носят. Никто не жалуется.
Она оглянулась на дверь и еще тише спросила: — Ружье-то Вершинин али тебе задаром отдал?..
— Кто отдает даром? На охоту только. Принесу обратно.
— Знамо дело, разве отдаст. Жадный он, скупой… Ему, слышь, общим собранием жалованье прибавили. Правда, что ли?
— Никому не прибавляли, да он и не просил.
— То-то, то-то. Значит, наболтали. А я, глупая, поверила.
Сорокин ушел, а Параня, качая головой, жалела, что выдумка ее пришлась впустую: стало быть, Вершинин будет платить за квартиру по-прежнему.
Пока лесовод завтракал, она не притронулась ни к хлебу, ни к соленым грибам, молча наливала ему чай и украдкой косила на него глаза.
Петр Николаевич вообще не словоохотлив, а с Параней постоянно молчит, только и слов у него: подай то-то, сходи туда-то, собери поесть. Сейчас он торопится на работу, пьет чай и в то же время взглядом следит за Бураном, который у порога лакает сыворотку.
Еще вчера вечером была у Парани Лукерья и сказывала… надежный человек приезжал из города и кому-то тайком поведал, что грозит народу беда… Со дня на день, с часу на час ожидай ее, запасай для себя что можно. Параня не спала всю ночь, тревожно прислушиваясь к беспокойному ветру: чудилось ей, что кто-то ходит в сенях, царапается в стену, заглядывает в окна зеленым глазом. Чудилось ей, что война приближается. И только один человек во всем мире мог в этот черный надвигающийся год прокормить ее подле себя.
— Сам-то пил бы. Пса накормлю я. Мешает он тебе, — говорит она, чтобы задобрить на будущее.
Вершинин холодно смотрит на хозяйку: на темные, костлявые руки, на блеклые, выцветшие глаза, на острый кончик платка, покрывающего ее седые волосы. Все то же в ней, как и прежде, только нынче она больше сутулится и делает много лишних, бестолковых движений. Понимая ее с полуслова, с полунамека, он знал, что вот сейчас старуха обратится к нему с какой-то новой просьбой, и грубовато спросил:
— Зайца сама обдерешь?
Она согласилась скромно, послушно и как бы нехотя:
— Да уж ладно… Не в деревню же к старику нести. Сама как-нибудь. — И с видом печальным, по-нищенски продолжала: — Муку, слышь, давать станут нынче… Может, и мне схлопочешь?
— Не полагается тебе… незаконно это.
— Хоть немножко… килочка четыре бы. Похлопочи, Петр Николаич. Будь добрый. Может, дадут. Ее ведь в магазине много. Не обедняют от того, что старухе поблажку сделают.
— И хлопотать не стану, не полагается.