Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка(Романы)
Шрифт:
Сейчас, не отрывая глаз от мусорной кучи, где стихало бушующее пламя, и представляя себе чудовищное зрелище — обуглившееся тело Майка, я шепотом повторяю слова отца:
«В ожидании грозящей всем нам тотальной катастрофы человечество создает себе иллюзию освобождения путем самоуничтожения».
Крупица истины, высказанной отцом, тонет в шуме огня. Она никому не нужна, эта истина. Большей частью люди и не хотят сознавать, что их ждет и к чему они придут. Надеясь на то, что страдания преходящи, люди продолжают жить. Я бросаю взгляд на бледные лица своих товарищей. Эрнесто моргает — видимо, пытается сдержать слезы. На осунувшемся лице Флер лихорадочно блестят широко раскрытые, остекленевшие глаза.
Мы
Современный человек не хочет заглядывать в душу своего ближнего. Нет сил вдобавок к собственному грузу взваливать на себя еще и чужой. Международное управление по надзору за тюрьмами подвело нас всех под одну статью — мы несем наказание за схожие преступления — к чему детали? Нюансов и оттенков у каждого что песку морского, разве успеешь перебрать такое количество?
Сейчас мы снова спаяны общим чувством — оплакиваем Майка и испытываем ужас перед грозным желтым облаком, которое все ближе и ближе подбирается к нам.
Слизнет ли нас с лица земли ползущий через мусорные кучи язык?
Мы лишены возможности действовать. У нас нет средств, чтобы рассеять это облако, отступать некуда и выбраться из этой гигантской ямы немыслимо — нам остается окаменеть от страха. В наши дни опасность, угрожающая жизни человека, не имеет отчетливого облика реального врага. Мы совершили преступление вовсе не из вражды к тем, кто погиб. Все в мире стало расплывчатым и случайным. Можно ли считать поводом к убийству фанатичную ненависть или, скажем, патриотизм?
По сравнению с нами мой отец и его товарищи, будучи в заключении, жили в неизмеримо более тяжких условиях. Приступ безудержного смеха загасил бы свечу жизни, едва теплящуюся в их истощенных телах, расскажи им кто-нибудь о вольных тюрьмах будущего. У каждого свой виварий, ни тебе надзирателей, ни построений, ни перекличек и принудительной работы; продукты — по заказу, в них даже входит определенное количество виски, общение между собой свободное, работа — ради времяпрепровождения, женщина — для услады глаз и тела, не жизнь, а сказка.
У них все было иначе. Ограда из колючей проволоки, через которую пропущен ток, на вышках часовые — палец на спусковом крючке; стукачи и доносчики среди заключенных; голод, нужда, холод, газовые камеры и виселицы; пытки и чудовищные медицинские эксперименты над беспомощными и беззащитными людьми, не говоря уже о крематориях, — моему поколению и не представить себе всего этого.
И все же они верили в спасение. Дети разумного в прошлом мира, они были убеждены, что временно попали под власть маньяков. У них не возникало сомнения, что безумная система, жертвами которой они стали, явление локальное и недолговечное. Рано или поздно рехнувшихся дикарей отстранят от власти и вновь будут восстановлены гуманистические принципы. Страшное время следовало пережить и дождаться освобождения — справедливость восторжествует.
Была надежда, которая придавала силы, побуждала действовать, чтобы и со своей стороны ставить палки в колеса чудовищному механизму.
Современный человек знает слишком много. Иллюзии рассеялись. Он понимает, что в один прекрасный момент жизнь на всем земном шаре может кончиться. Даже примитивные племена, укрывшиеся в девственных тропических лесах Филиппин и живущие в каменном веке, едва ли устоят перед разрушительной силой.
Мы стоим подобно изваяниям, так, будто наша жизнь уже прожита. Кто знает, может быть, мы мысленным взором видим свою собственную гибель на костре отбросов цивилизации и говорим себе: ведь вот Майк оказался первым, похоже, ему повезло? Миг — и все позади. Медленно надвигающееся облако, переполненное тяжелым желтым веществом, должно быть, несет с собой мучительную смерть, длительную агонию. Или мы здесь, в этой расселине
Я украдкой щиплю себя за руку. Фред, мысленно спрашиваю я себя: неужели это и впрямь ты? Мне хотелось бы вытеснить из сознания навязчивый вопрос, в котором кроется издевка. Мой внутренний голос вправе смеяться надо мной, до чего же нелепыми оказались мои устремления! Я был эгоцентричен, и мое самоосуществление мало чем отличалось от самоосуществления животного. Возможно, именно из-за наличия подобных мне инертных по отношению к внешнему миру индивидуумов распоясались садисты, полагающие, что могут действовать безнаказанно. Вдруг я невольно повинен в том, что змеиное жало желтого облака с шипением подкрадывается к нам?
Я, дурак, верил, что стоит мне воспитать в себе смелость, силу и грубость, как я начну совершать поступки, достойные мужчины.
Надо лишь пройти небольшой этап, чтобы избавиться от затянувшейся инфантильности, достичь непоколебимой уверенности в себе, и я тут же совершу что-то выдающееся!
В один прекрасный день я почувствовал: с этой минуты родительскому давлению должен наступить конец. Пусть не вмешиваются в мою жизнь, теперь я буду делать все, что мне вздумается. Во мне бушевали азарт и отвага, и вдруг меня охватила растерянность. Хоть начинай оплакивать свою недавнюю юность, но вернуть упущенную гонку на мотоцикле — в кожаной поскрипывающей куртке и черножелтом полосатом шлеме на голове — я не хотел. Снежные горы Норвегии тоже не привлекали меня, не будили никаких чувств и пустынные, малонаселенные места, теперь я испытывал потребность находиться в гуще людей, которые помогли бы мне избавиться от робости и неловкости.
Я хотел, чтобы в ушах отдавался гул человеческих голосов; жаждал услышать обращенные ко мне слова, намеки, шепоты. Я хотел окунуться во все это так, чтобы всеми органами чувств, каждой порой ощутить кипение жизни.
Я ощупью искал верный путь.
Поначалу я стал вечерами приезжать к стоянке перед оперным театром. Я опускал окно своей спортивной машины, опирался на него локтем, другая рука небрежно лежала на руле, и наслаждался созерцанием публики. Поблизости от меня стояли лимузины всевозможных марок. Может, они уже нашли приют на здешней мусорной свалке? Из лимузинов выходили стройные женщины, сновали взад-вперед, стуча каблучками, запах духов смешивался с едким запахом бензина, до меня долетали сдержанные слова приветствий, которые растворялись в жарком летнем вечере подобно тому, как растворяется и оседает на улицах раскаленная за день городская пыль. Сквозь шуршание шин время от времени доносился освежающий шум фонтана, это настраивало на ожидание таинственных случайностей. Затаив дыхание, я прислушивался к звуку приближающихся шагов: сейчас кто-то остановится подле открытого окна машины, наклонится и тихо-тихо скажет что-то дружеское и поднимающее дух. Парящие в воздухе голоса и запахи, зажигающиеся фонари, вечерняя неторопливая толпа — все это заставляло сердце биться сильнее, во мне поднималось скрытое до сей поры необъяснимо-сладостное желание.
Я часто приезжал сюда к окончанию спектакля и ждал, что какая-нибудь элегантная дама по ошибке откроет правую дверцу моей машины, опустится на сиденье и только тогда заметит, что перепутала автомобиль. Сколько раз пола шелковой накидки, наброшенной на вечернее платье, касалась блестящего бока моей спортивной машины, но случай, которого я ждал, так и не выпал на мою долю.
Постепенно интерес к оперному театру угас. Я с грустью понял, что здесь не стоит искать возвышенных переживаний, приходить в восторг, будучи предоставленным самому себе, не имело смысла, я не сумел влиться в экзальтированную человеческую массу большого города.