Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка(Романы)
Шрифт:
Я пытаюсь остудить гнев Эрнесто и протягиваю ему бутылку виски.
— Не пройдет! — рявкает Эрнесто. — Видали мы таких боссов — вытащат из кармана хрустящую бумажку и откупятся от назойливого типа! Думаешь, глоток виски заткнет мне рот, и я в знак благодарности похлопаю тебя по твоим тощим ляжкам?!
В ушах начинает шуметь, слушать эту плебейскую брань унизительно. Во рту появляется горький привкус. Я сплевываю.
Эрнесто бьет меня ногой в спину.
Я хватаю ртом воздух.
Ах, это за то, что я не скрыл своего презрения?
— Эй, вы, поднимайтесь! — орет Эрнесто. — Наши минуты сочтены! Взгляните еще разок на белый свет, прежде чем подохнуть!
Эрнесто указывает рукой на желтое вытянутое облако, которое, словно кончиком языка, касается дна каньона.
— Ни черта мы не соображали! —
На его крик все поднимаются и спросонья начинают расхаживать взад-вперед. Фар едва слышно повизгивает.
Обитатели колонии не решаются повернуть головы, словно шейные позвонки у них не смазаны и заржавели. Возможно, не хотят встретиться лицом к лицу с новой опасностью. Будто и не замечают вытянутого вперед пальца Эрнесто.
Эрнесто ставит бутылку на землю перед носком своего сапога и безумным взглядом следит за надвигающимся облаком — одну из дальних мусорных куч уже накрыл этот ползущий язык, и она кажется желтой, словно ее посыпали серой.
Эрнесто потирает свои могучие ладони.
Я ничего не подозреваю.
Эрнесто хватает меня за воротник и поднимает на ноги.
Первые удары очень болезненны.
Потом я перестаю что-либо чувствовать и раскачиваюсь из стороны в сторону.
Откуда-то, словно из-под земли, раздаются возгласы, требующие прекратить избиение, и колокольчик на шее Фара звенит как погребальный колокол.
Эрнесто же продолжает молотить меня, и в его крике тонут крики остальных.
— Да, я убийца, но и вы тоже! Убирайтесь ко всем чертям! Я хочу отомстить! Чертов прохиндей!
Очевидно, он пыхтит, хотя я и не слышу. Но мое лицо обжигает его горячее зловонное дыхание.
Я измолочен, как боксерская груша.
Сквозь пелену вижу, что Эрнесто сидит на земле, держит обеими руками бутылку виски — якорь жизни.
Я изо всех сил стараюсь удержаться на ногах, но все клонюсь и клонюсь к земле, равновесие утрачено. Я опускаюсь на вытянутые руки. Чувствую, что силы иссякли, больше мне уже не подняться на ноги. Но я знаю, что должен уйти отсюда. Все равно куда. Во что бы то ни стало уйти. И почему бы не на четвереньках? Для животных ничуть не унизительно передвигаться на четвереньках. Наши далекие предки тоже не считали позорным такой вид ходьбы. И вообще, что такое стыд? Унижение? Условность, выдумка. Я должен уйти.
И я ухожу. Как животное. На четвереньках. Хорошо, что никто не издевается надо мной. Не наступает на пальцы. Я забыл, что все еще ношу обручальное кольцо. Разве я не развелся с Тессой? Ну да все равно. Пусть себе валяется в будуаре на помосте с кружевными трусиками на голове. Может, и Тесса расхаживает сейчас на четвереньках и с удивлением замечает на пальце обручальное кольцо. Может, кто-то наступает ей на руку и золотое кольцо, вдавливаясь, оставляет на коже болезненный рубец. Хорошо, что никто больше не глумится надо мной. Любому, даже Тессе, ничего не стоило бы уложить меня легким ударом ноги. Позади нарастает и стихает шум. По-видимому, я отошел на порядочное расстояние. Мне надо как можно быстрее уйти. Нет смысла медлить. Я двигаюсь дальше. Стукаюсь головой о жесть. Это машина. Снова машина! У нас много отличных машин. Невероятно трудно удержаться на трех точках опоры и дрожащей рукой шарить по кузову, чтобы найти ручку. Эврика! Мои пальцы нащупывают ручку. Сейчас распухшие бесформенные пальцы ухватятся за что-то жизненно важное. Дверца машины, скрипнув, открывается. Согнуться не могу, внутренности жжет как огнем. Человеку не встать на ноги. Надо преодолеть непреодолимый барьер. Что-то ведь я должен довести в своей жизни до конца. С невероятным трудом забираюсь на сиденье. Руки падают на руль. В лимузине стоит тошнотворный запах крови. Неужели это моя кровь пахнет так отвратительно? Да нет же, я все путаю. Меня ведь не ударили ножом, моя кровь во мне как в сосуде и никуда не вытекает. Это кровь Бесси. На этой самой машине вчера вечером перевозили мясо. Жарили его на костре и ели. Вот
Машина срывается с места. Зловонная посудина только того и ждала, чтобы, изрыгнув, подобно дракону, огонь, помчаться. Я нажимаю на газ, проношусь мимо нашего лагеря, мельком вижу отскакивающих от потухшего костра людей, похожих на огромных лягушек. С бешеной скоростью я лавирую среди мусорных гор. Раздающийся за спиной грохот жести приводит меня в упоение. До чего же здорово задевать эти драндулеты!
Я несусь прямиком на желтое облако! Стелющийся язык наполнен каким-то непонятным веществом. Я, подобно стреле, вонзаюсь в студенистое сердце облака. Пусть они убираются ко всем чертям со всеми школьными премудростями: твердые, жидкие и газообразные состояния. Человеческий разум давно уже дошел до плазмы.
Все тонет в адском грохоте.
Вокруг ослепительно светло.
Очевидно, наконец-то выглянуло солнце.
Сожаления сейчас бессмысленны.
Майка поглотило пламя. Мусорная куча полыхает.
Он по ту сторону черты.
После вынесения судебного приговора мне дали возможность увидеться с отцом.
Мир давным-давно изменился, тем не менее остатки его старой оболочки продолжают путаться под ногами, еще действуют прежние, ставшие бременем обычаи. Сердечный взгляд, доброе слово, прощание. О чем нам было говорить? Мы молчали и не смотрели друг на друга. Сквозь толщу моей накопившейся усталости не пробивалось никаких чувств. Если что-то и беспокоило меня, так это волосок на плече отцовского пиджака, но рука моя не поднималась, чтобы снять его. Скорее бы истекло время свидания и он ушел! Он уже было собрался уходить, мой сломленный горем отец, однако не мог повернуться к сыну спиной, ничего не сказав. Я видел, как открылся его рот, и весь съежился в ожидании удара. Сейчас я услышу упреки: процесс воспитания продолжается.
Я ждал обвинений: ты для нас с матерью не станешь на старости лет опорой, ты не ценил нашу любовь и заботу — все это он был бы вправе сказать. И тем не менее я не слышал ни слова о его переживаниях, ни единого упрека: какое преступное легкомыслие садиться пьяным за руль. Ты задавил людей насмерть. Отца беспокоило другое: почему у людей атрофировалось чувство самосохранения? Он долго размышлял над этим и во время последнего нашего свидания рассказал мне, к чему пришел в результате своих раздумий. Я сосредоточил все свое внимание, выслушал отца, запомнил сказанное, однако не в состоянии был глубоко вникнуть в смысл его слов. Меня ждала тюрьма — сумею ли я приспособиться? Не сломится ли мой дух? Удастся ли мне когда-нибудь освободиться от гнетущего сознания: я убийца. И вообще, возможно ли искупление? Я запутался в дебрях своих переживаний, и обобщенный ход мыслей отца показался мне даже оскорбительным своей отвлеченностью. Я втайне ждал, что после привычных упреков он утешит и подбодрит меня.