Глухомань. Отрицание отрицания
Шрифт:
— Потому-то и процветает бандитизм, — вздохнул патологоанатом. — А трупы убиенных милиция доставляет для вскрытия, таков порядок. И я жду подходящий материал для капитана.
— В каком смысле? — усмехнулся Александр.
— В смысле подходящей фактуры и документов, капитан. Как правило, эта красная милиция документы не отбирает, чтобы поменьше было возни, что ли. Получают от меня справку о смерти, составляют акт и отряжают команду из содержащейся в тюрьме интеллигенции на похороны. Террор весьма упрощает жизнь, почему он и неизбежен при власти дилетантов.
В начале своей деятельности
— Если засветло не придут, значит, до утра можно спать спокойно, — сказал Платон Несторович. — Не любят они Покровки.
— Почему? — вежливо поинтересовался Богославский.
— Говорят, бензина мало, а на лошадях — далеко. А на самом-то деле местных побаиваются. Оружия раздали всем, кто просил, центр далеко, а у нас на Покровке народ дружный.
— Может, нам тоже следует поберечь керосин? — вдруг спросила Анечка. — Прапорщик с документами переночует дома, а капитана я провожу на сеновал и завалю сеном.
— Откуда у нас сеновал? — удивленно спросил патологоанатом. — Уж чего-чего, а этого у нас доселе не было.
— Я… — Анечка смутилась, так и не научившись обманывать отца. — Я спросила разрешения у соседей, и они не возражают. У Квашниных, у которых корова.
— Лучше посумерничать перед пыхтящим самоваром, — мечтательно сказал Платон Несторович: ему хотелось немного повыступать перед столь редкой аудиторией. — Летними вечерами наши предки очень любили подолгу, до полной темноты сидеть без света. В сумерках все женщины казались прекрасными, а мужчины — идеальными. И непременно рассказывали ужасные истории про вампиров, вурдалаков, оборотней, кровавых разбойников. И это было совсем не страшно, потому что было, что защищать, и было, кому защищать. И мы, как в старые, добрые времена…
— Не было, а казалось, — сердито перебила Анечка. — Сейчас сумерки не в гостиной, а по всей России, и страшные сказки уже не нужны даже детям. Все и так живут, пригнувшись от страха. Даже доблестная красная милиция, так и не посетившая нас.
— Может, в городе вообще перестали убивать? — предположил прапорщик Богословский. — Хотя это слишком оптимистическое предположение для современных сумерек.
Анечке не нравилась эта никчемная сумеречная беседа, потому что она твердо решилась. Сегодня же, без всяких отсрочек, почему и возник некий сеновал, который принадлежал неизвестно кому, но уж никак не Квашниным. Отец прекрасно понял ее, но кроме дочери у него никого не было. Да, он понимал, что однажды его Анечка найдет своего мужчину, боялся этого, ревновал, а потому и выдумал это сумерничание. Все отцы ревнуют своих дочерей, но у Платона Несторовича эта ревность
— … Да, рецепта сейчас никому не пропишешь…
— Все! — собравшись с духом, решительно сказала Анечка. — Милиция не явится, а завтра господа офицеры могут отправиться в путь трудный и опасный. А потому я увожу капитана с собой, а прапорщик остается, как человек легальный.
— Был человек разумный, стал человек легальный. Кардинальное изменение общества при Советской власти, — вздохнул Голубков. — Видимо, Аничка права. Пора баиньки.
Анечка увела Вересковского. Голубков помолчал, похмурился, повздыхал, подумал и принес колбу спирта и два стакана. Плеснул по половинке, придвинул графин с водой.
— Вот я и потерял дочь, — тихо сказал он и опрокинул спирт в рот. Поморщился, не запивая. — Впрочем, все естественное — разумно.
— Пью за то, что вы приобрели сына, — прапорщик тоже выпил, торопливо хлебнув воды из графина.
— Сына?.. Этот сын думает, где бы еще пострелять вдосталь. Это не сын — защитник, это сын — разрушитель, знаете ли. Каково время, таковы, естественно, и сыновья.
— Мы не выбираем время.
— Зато время выбирает вас, — Платон Несторович вздохнул, непроизвольно потер левую сторону груди. — Это вы, вы развязали эту проклятую гражданскую войну, вы…
— Успокойтесь, профессор, — недовольно поморщился Богославский. — Подумайте лучше, как счастлива сейчас ваша дочь, и с этим ощущением мы и завалимся спать.
Анечка действительно была счастлива. Счастлива всей душою, всем телом, исполнением самых тайных, самых заветных своих мечтаний, а потому и гнала из головы все мысли о конечности этого счастья. Все придет потом, потом, как легкая элегическая грусть о миновавших мгновениях полного счастья…
Собрались утром за чаем. Анечка сияла, отец хмурился, офицеры тактично вели общий разговор. А потом приехала расхрабрившаяся милиция с очередным трупом. Капитан спрятался в шкафу, а Голубков увел милицию в прозекторскую, где и подал требуемое заключение об убийстве. Проводил дорогих гостей, вернулся с великой радостью, скрывать которую и не пытался:
— Ну вот вам и документы, капитан. Отныне вы — старший унтер-офицер 219 полка Колосов Иван Матвеевич. Направляетесь по месту жительства в Курскую губернию для отдыха после ранения. Кстати, вы — Георгиевский кавалер.
— Кстати, я и в самом деле Георгиевский кавалер, — усмехнулся штабс-капитан Вересковский. — Знак Советской властью не отменен, а доверие вызывает. Так что нацеплю.
— Нацепите и — под доски…
— Зачем же под доски, папа? — пожала плечами Анечка. — С такими документами и на досках удобно. А то и на буксире, я договорюсь с командой.
— О прапорщике не забудь, — сказал Платон Несторович. — Пардон, то бишь, о дьячке.
Анечка ушла, мужчины остались одни. Капитан подправлял отпущенную бороду, прапорщик старательно подшивал длинный подол великоватой для него рясы. Это молчание очень не нравилось Платону Несторовичу, даже тревожило чем-то неопределенным. И поэтому он в конце концов нарушил его не самым лучшим способом:
— Гражданская война — самое страшное бедствие для России. Небывало страшное.