Глухомань. Отрицание отрицания
Шрифт:
Спорить с Валеркой было бессмысленно: он был упрям и стоял на своем до конца. Поэтому я покорно достал бутылку, два стакана, разлил их под обрез, и мы выпили.
— Ну? Рассказывай.
Валерий долго молчал, крутя стакан в руке. Потом сказал, не поднимая глаз:
— В нее плеснули серной кислотой, крестный. Плеснули на голову, но одна струйка стекла на лицо по прядке. Она ведь носила прядку над левым глазом. Так глаза нет больше. Выжгло его. И по всей левой щеке…
Он вдруг замолчал, протянул стакан.
— Наливай.
Я
Валера залпом выпил второй стакан, аккуратно, без стука поставил его на стол.
— Но она будет жить, крестный. Будет. Это я тебе говорю. И это — самое главное.
— Я утром поеду к ней.
— Нет, ты никуда не поедешь. Танечка очень просила, чтобы ты не приезжал.
— Почему? Как так — не приезжал? Я же люблю ее. Люблю!
— Дурак ты, крестный, — вздохнув, сказал Валера. — И она тебя любит, понимаешь? А она — женщина, и пока ей не пересадили кожу, она тебе показываться не хочет, это ты, надеюсь, понимаешь? Женщина она. Настоящая женщина, не то что эти вертихвостки кругом.
И я понял, что и Танечка права, и он — прав. И мы замолчали. Потом Валерий молча поднялся и направился на кухню.
— Куда ты?
— Жрать хочу. Есть что в холодильнике? Я приготовлю, ты сиди покуда. Привыкай к новостям.
И вышел.
А я ни о чем не мог думать. Я не мог собрать мысли для того, чтобы ими пользоваться. Предо мной стояла Танечка. Моя Танечка. Моя рыжая Танечка, которая однажды надела паричок…
Стоп. Не понимаю, почему, но мысли мои встали в строй и опустили руки по швам. Паричок. А о нем дважды упоминала Тамара, ненавидя за этот паричок мою Танечку. Один раз это промелькнуло в записях Метелькина, которые сохранил несчастный сын его, думая, что это — фотографии. А второй… Второй — в армянском зале ресторана Херсона Петровича, когда я случайно отклонился и попал в точку, в которой услышал разговор Спартака с Тамарой. Она что-то упомянула о паричке, а он ее оборвал, сказав — я ясно вспомнил эту фразу:
— Оставь свое бабство!..
А сегодня мне звонил Зыков. Спросил о застрявших в Ростове вагонах и сказал:
— Это не несчастье. Это — предупреждение.
Это — предупреждение. То, что искалечили мою Танечку, всего-навсего предупреждение мне, чтобы не вздумал задерживать вагоны с пиками и трефами. Если я этого не сделаю, они найдут способ убить Танечку. Сомнений тут быть не может. Никаких сомнений: деньги сегодня — превыше всех жизней, не говоря уже о любви.
Вернулся Валерий с сковородкой яичницы на сале.
— Есть будешь?
— Нет. Слушай, Валерий, если мы их не уничтожим, они убьют сначала Татьяну, а потом и нас с тобой. Ты это понимаешь?
— Понимаю, крестный, — сказал он, с аппетитом поглощая яичницу. — Я уже решил, что делать.
— Что именно?
— У тебя есть отличная взрывчатка на заводе.
— Ты решил стать камикадзе? С чего это вдруг?
— Потому что я люблю твою Татьяну. Люблю давно, она об этом не знает, а тебе сказал только потому, что ради такой женщины я готов взорвать себя вместе со всей этой кодлой. Надеюсь, ты не ревнуешь?
— Тебя не подпустят к этой кодле и на пушечный выстрел. Там очень охрана будь здоров.
— Как-нибудь…
— Как-нибудь не получится. Туда пропустят только меня, если я сошлюсь на застрявшие вагоны. Но при этом ощупают с ног до головы, и вся твоя затея со взрывчаткой тут же и закончится, а меня пристрелят в подвале. Это — первое. Второе в том, что покуда где-то гуляет взорвавший Андрея Федор, мы должны остальное пока отложить. Время еще есть, потому что они не могут убить меня, не получив своих вагонов. Вот его мы и потратим на то, чтобы поймать Федора. Поймать и наказать так, как ему и не снилось в кошмарном сне.
— Какое-то время у нас есть… — задумчиво сказал Валера.
— Андрей говорил, что лучшие разведчики — ребятишки. Используй их пронырливость, если сможешь.
— Понял, крестный. Это — дело. Посплю часа два и…
Он внезапно замолчал.
— Чего ты примолк?
— Посплю два часа и поеду к Танечке. Ты уж извини меня, но ей это необходимо. А потому я пошел спать. Вернусь от Танечки — продолжим, как говорится, наши игры. Не беспокойся, Федор от нас не уйдет.
— Да, еще одна новость, — вдруг вспомнил я. — Ко мне заходил Спартак. Спрашивал, где Федор, клялся всеми святыми, что в лагере его нет, и, знаешь, я ему поверил. Ты это учти, пусть парнишки шуруют в других местах.
— Понял, крестный. Я пошел спать.
И вправду рухнул на диван, даже не сняв ботинок. Я его кое-как раздел, накрыл одеялом и стал ждать неизвестно чего.
2
Так мы объявили войну. Войну противнику, который был заведомо и многократно сильнее нас, и если бы узнал о наших планах, нас бы уничтожили быстро, ловко и беспощадно. Отсюда следовал вывод: никому, никогда и ни под каким видом не проболтаться о нашей сверхзадаче. О нашем мщении за женщину, которую, как выяснилось, мы оба любили.
Значит, пока следовало играть в их игры. Играть безошибочно, не переигрывая, но и не поддаваясь без известной доли сопротивления. И пока Валера спал, я позвонил Юрию Денисовичу.
— Не разбудил?
— А, это вы. — Голос был сонным. — Глаза продрал, но уже соображаю. Что-нибудь новенькое?
— Просто хотел доложить, что переговорил кое с кем в Ростове. Так, по старым связям. Мой знакомый подробно-стей не знает, но акт о выбраковке вагонов видел собственными глазами. Обещал поговорить с теми, от кого это зависит, и попросил на это два дня.