Глухомань
Шрифт:
— Разделение труда. Кто-то выращивает, кто-то продает. Это разумно, если вдуматься.
— И тебе хватило, чтобы рассчитаться с долгами?
— Проценты заплатил, и то хорошо.
— При такой системе ты будешь все время вкалывать ради процентов. А долг будет висеть?
Ким помолчал. Сказал с горечью:
— Я умею выращивать огурцы с мелкими семенами и помидоры без жижи под кожурой. Я знаю, чего просит от меня овощ, но выяснилось, что я не могу ему этого дать. Знаешь, сколько стоят удобрения, минералы, подкормка? Столько, что мне все время не хватает денег. Какое-то чертово колесо… —
— А как ты, огородник, выживал в ссылке в просторных степях Казахстана?
— В ссылку меня отправила злая власть, а люди кругом были добрыми. Русские, казахи, немцы Поволжья, чеченцы. Жили, как братья, помогали друг другу чем только могли. Выживал тот, кто умел дружить. А теперь люди становятся недобрыми. Мы живем в злое время, когда выживает не тот, кто умеет дружить, а тот, кто умеет перешагивать через дружбу и даже через друзей.
Я вспомнил Вахтанга, которого всегда восхищала дружба народов. Тогда Ким яростно спорил с ним, теперь сам заговорил о ней. Все мои друзья кончали мечтой о дружбе и братстве, но где-то кому-то было наплевать на наши мечты. И почему-то сказал:
— Все видно из колодца. Даже звезды в полдень.
— Россия разглядывает звезды только на погонах, — хмуро уточнил Альберт.
— Что ты имеешь в виду?
Ким помолчал. Сказал с неожиданной твердостью:
— Я разрешил сыну поехать в Афганистан, потому что он кореец. Но он никогда не поедет воевать в Чечню, потому что он — кореец.
— Я не очень тебя понял. Извини.
— Чеченцы спасли Андрею жизнь, когда его ужалила змея. Всей семьей отсасывали яд, поили настоями, кормили. Да что говорить!..
— Ты думаешь, что в Чечне будет…
— Будет! — резко сказал Ким. — Уж что-что, а аргументы для глухоманцев мы находить научились.
3
Кто бы мог подумать, что война в Чечне своим эпиграфом возьмет телевизионные улыбки двух генералов: красавца Дудаева и неказистого Грачева! Они беседовали вполне дружески, а на следующее утро танки неказистого пошли на Грозный.
— Сначала «Берите столько суверенитета, сколько сможете удержать», а потом — давай назад нефть, — прокомментировал танковое вторжение Иван Федорович.
Так началась эта малопочтенная война. Андрей и Федор резко ее осуждали, но им было легко: оба воевали в Афганистане, оба были ранены и оба были с наградами. А Валера ордена в Афганистане заработать не успел. Это показалось ему обидным, почему он и собрался податься за ним в Чечню вполне добровольно.
— Как говорится, вольному воля, — хмуро отметил Андрей.
В глухоманских деревнях и до сей поры воют бабы при первом известии о войне, даже если ее называют «наведением конституционного порядка». А вот в городах не воют. Не потому, что парней не жалко, а потому, что КГБ под боком. Впрочем, у нас он тоже неподалеку. Рассказывали мне, что в тот день, когда Господь осчастливил нас новостью, что прибрал Сталина, в одной глухоманской деревне всю
— Радуетесь, гады?..
— Да что вы, боже упаси, товарищи начальники. Поминки справляем. Скорбим.
— Вот у нас и поскорбите. А там — разберемся.
Родителей с шаферами, подружками да друзьями — в грузовик вместе с невестой в белом платье и женихом в одолженном ради такого события костюме с бабочкой. Сами выпили, жареным-пареным закусили и повезли всю свадьбу в каталажку. Только в день похорон вождя народов и выпу-стили. Слава богу, домой. А могли ведь и мимо дома — сразу в эшелон. Лес рубить. Тот самый, от которого по всей Руси щепки летят даже тогда, когда его никто вроде бы и не рубит.
Это я к тому, что из нашего национального сознания как-то выпала историческая память. Мы живем только сего-дняшним днем, потому что будущее туманно, а прошлого просто нет.
И вновь застучали на стыках воинские эшелоны в такт автоматным очередям.
4
Через неделю, что ли, после начала чеченской войны, за-стенчиво именуемой «наведением конституционного порядка», ко мне в кабинет заглянул Херсон Петрович. Сам, без вызова, что для него было вовсе не характерно. И физиономия тоже была какая-то нехарактерная. И улыбка, освещавшая эту физиономию, тоже.
— Опять что-нибудь сперли? — насторожился я.
— Почему?
— По привычке.
— А!.. Пока нет. — Он уселся напротив, по-прежнему улыбаясь несколько глуповато. — У тебя когда-нибудь осуществлялась хотя бы одна детская мечта?
На «ты» он обращался редко и всегда по поводу. А тут вроде бы без всякого повода, но тогда я почему-то не насторожился.
— Осуществлялась, — сказал я. — Я мечтал, что в Москве пройдут Олимпийские игры вместо обещанного коммунизма.
— И у меня — тоже осуществилась. — Он обождал, когда я заинтересуюсь, но я молчал.
И он — молчал тоже. И так мы посидели молча.
— Я с детства мечтал открыть трактир, — признался он наконец. — Не знаю почему. Может быть, потому, что все время был голодным. И вот — открыл.
— Что ты открыл? — тупо спросил я.
Вместо ответа он подал мне какую-то бумажку. Я развернул. Это было заявление о добровольном уходе с работы.
— Я открыл больше, чем трактир. Я открыл ресторанчик «До рассвета». Взял ссуду в банке и открыл.
И протянул мне красиво отпечатанный пригласительный билет на два лица. Лица были тоже напечатаны на отличнейшей бумаге. В смысле имен. Я и Танечка.
— Я не могу тебя уволить, Херсон Петрович, сам понимаешь. Ты — номенклатура главка.
— Плевать мне на них на всех. Я теперь человек свободный и без пенсии проживу, если дашь согласие.
— Жаль, что бросаешь меня. Но… Мечта, говоришь?
— Золотая.
Я размашисто написал в углу «Не возражаю», расписался и возвратил заявление Херсону.