Глядя на солнце
Шрифт:
Кто может сказать, что значит быть смелым? Нередко утверждают — особенно те, кто никогда не видел поля сражения, — что на войне наиболее смелыми были наиболее лишенные воображения. Правда ли это, а если да, не принижает ли это их храбрость? Если вы смелы, потому что способны вообразить — заранее вообразить — раны и смерть и отбросить их, то воображающие их наиболее смело, способные заранее призвать страх и боль — самые смелые. Но наделенных такой способностью — увидеть собственную гибель в трехмерном воображении — обычно называют трусами. Так значит, самые смелые — всего лишь несостоявшиеся трусы, трусы, лишенные мужества убежать?
Смело ли верить в Бога, прикинул Грегори. Ну, на нижнем уровне
Смелее не верить в Бога? Опять-таки на нижнем уровне это требует некоторой тактической храбрости. Вы говорите Богу, что он не существует — а что, если он существует? Сумеете ли вы справиться с моментом, когда он откроется вам? Вообразите стыд. Вообразите потерю лица. А на высшем уровне вы утверждаете неизбежность вашего собственного несуществования. Я кончаюсь. Я не продолжаюсь. Вы не оставляете для себя ни малейшего шанса. Вы благодушны перед своим полным исчезновением; вы отказываетесь оспорить его презрительное господство над вами. Вы вытягиваетесь на своем смертном одре в уверенности, что постигли вопрос жизни; вы дерзко высказываетесь в пользу полной пустоты. Вообразите этот момент. Вообразите ужас его.
Были такие, кто верил в мужество смеха. Чтобы одержать победу над смертью, смейтесь над ней; откажитесь принять ее высокую самооценку, и вы лишите ее ужаса. Шуткой мы обезоруживаем вечность. Испуган? Только не я. Жизнь вечная? Что есть она, что нет ее. Существует ли Бог? Возьмите еще кусок пирога со свининой. Грегори в дни его молодости привлекала такая космическая ухмылка, но это осталось в прошлом. Мы все боимся смерти; мы все предпочли бы какую-нибудь систему жизни вечной, даже если для начала на испытательный срок. Шесть тысяч лет загробной жизни с правом покупки или отказа, без обязательства окончательного приобретения — мы бы все заполнили такой купон. И потому Грегори предпочел не присоединяться к тем, кто смеялся над смертью. Смеяться над смертью равносильно тому, чтобы мочиться в папоротнике высотой по пояс рядом с полем для гольфа. Видите поднимающийся пар и внушаете себе, что он подразумевает жару.
15, подумал Грегори. Бога нет, но есть жизнь вечная. Это была бы интересная система. В конце-то концов, разве с технической точки зрения нам нужны они вместе? Мы могли бы организовать жизнь вечную без помощи Бога, ведь так? Дети, предоставленные самим себе, придумывают игры и правила. Мы, уж конечно, сумели бы как-нибудь справиться со всем самостоятельно. Пусть показатели поданное время, возможно, не так уж хороши, но условия, в которых мы пыхтели на протяжении этих коротеньких наших земных жизней, были отнюдь не идеальными. Я хочу сказать, для начала было полно невежества, куда ни кинь, далее, наши материальные условия оставляли желать много лучшего, и погода бывала жуткая, а затем, как раз когда наши монархи и наши мудрецы начали наводить подобие порядка, является откуда ни возьмись жутко, жутко несправедливая стерва, именуемая смертностью, и приканчивает их всех. Приходилось начинать все сначала с новехоньким набором монархов и мудрецов. Стоит ли в свете всего этого удивляться, что мы частенько делаем шаг вперед, два шага назад. Тогда как обладай
— Дай-ка я покажу тебе кое-что, — сказала Джин. Она достала сигарету, закурила и начала затягиваться.
Минуты через две Грегори сказал:
— В чем дело?
— Подожди и увидишь.
Он ждал; она курила; колбаска пепла ее сигареты росла, но не обламывалась. Сначала он недоумевал, потом начал следить за ней внимательно, затем заулыбался. Наконец он сказал:
— Я не знал, что ты фокусница.
— Ну, мы все способны делать фокусы, — сказала Джин и отложила свой столбик пепла. — А этому меня научил дядя Лесли. Открыл мне секрет незадолго до смерти. Просто внутрь сигареты надо всунуть иголку. Очень просто.
В постели Грегори начал размышлять о фокусе своей матери. Никогда прежде она ничего такого не проделывала. Пыталась ли она сказать ему что-то? Ее побуждения становились все более непрозрачными. Может быть, игла в сигарете означает душу в теле или еще что-нибудь такое же. Но его мать ни во что подобное не верила: как-то она с одобрением упомянула китайского философа, который написал трактат «Разрушимость души». Может быть, она демонстрировала, что иголка в сигарете подобна душе в теле только в одном смысле — это чистый трюк: нечто, что как бы придает нам внушительность, но затем оказывается не более, чем простеньким фокусом. Ему следовало бы спросить, что именно она имела в виду, но она все чаше предпочитала не отвечать на вопросы, словно у нее не было такого желания. Она только улыбалась, и он не знал, то ли она умная старуха, то ли она его не слушала.
В Храме Неба через ухо китайца вы слышите мягкие западные голоса. Что они говорят? Что они говорят?
Грегори отправился проконсультироваться с АП утром, когда серое небо нависало над городом низко и плоско, как крышка кастрюли. При нем было врачебное заключение и разрешение, подписанное Джин. Регистраторша в сине-зеленом костюме с официальной планкой на лацкане вручила ему бланк завещания и показала, как пользоваться машиной автоматического засвидетельствования. Она заговорщически улыбнулась и сказала:
— Это не так скверно, как кажется.
Грегори рассердился на нее. Он вовсе не хотел, чтобы ему растолковывали, что на самом деле все в полном порядке и тревожиться не из-за чего. Ему хотелось, чтобы формальности были сложными, их серьезность впечатляющей, и страх был бы готов нахлынуть в любую секунду. Ему хотелось, чтобы от него потребовали захватить чемоданчик с самым необходимым. Ему хотелось, чтобы у двери у него отобрали галстук и шнурки от ботинок. Господи помилуй, ты же можешь прибегнуть к АП только раз в жизни, так почему нельзя обставить это более внушительно?
Грегори совершенно не интересовался политикой. Для него история его родины состояла из невротических шарканий между гнетом и анархией, а периоды, восхваляемые за их стабильность, были всего лишь случайными моментами равновесия — моментами, на протяжении которых аппетиты и гнета, и анархии оказывались ненадолго удовлетворенными. Когда государство ощеривалось, оно называло себя действенным, когда небрежничало, называло себя демократическим. Посмотрите, во что превратился брак. Сам он никогда женат не был, но приходил в ужас от того, как заключали браки другие. Люди вступали в брак не с большей серьезностью, чем подбирая голосующего на шоссе: и это демократически разрешалось. Появлялся какой-то чиновник, словно рассыльный булочника, легонько стучался в заднюю дверь и шептал: «Знаете, если вы двое хотите пожениться, то все в полном порядке. С другой стороны, если не хотите, то тоже все в полном порядке». Вот так: лишь бы никто не ощутил бремени обязательств, глубокую серьезность…