Гнать, держать, терпеть и видеть
Шрифт:
– А как у них с продуктами?
– Продукты привозят… Единственное – туго с выпивкой. Да почти запрещено. Я вон своему… всегда несколько пузырей… Да и все так. А вы не взяли, что ли?
Никита – отчаянный взгляд.
А за окнами самый выезд из города, невнятная вывеска “комка”…
– Эй! Стой!!! Шеф… Останови, пожа… Такое дело – другу… забыли…
“ЛАЗ” заныл тормозами, мигнул к обочине, накренившись еще больше. И пока Никита, наискосок по пыльной обочине, бежал в “комок” за водкой – любой, на все, – Ева прижалась к Олегу:
– Что-то мне страшно туда ехать.
Обнял ее:
– Не
III
Уже к обеду Ева чуть не плакала.
Ее пугало все: и ее деревянное смущение, тоже мне – в гости приехала, хотя с Костей-то мельком виделись; и дом, развалина-халупа с газетами в нужнике. Видимо, от старости одна страница “Правды” проступала на другой, та на обратной, создавая общую чехарду без всякого смысла. Отсутствие пятна на лбу молодого генсека, майонезного от ретуши, с лихвой заменялось неясными синяками букв, лозунгов, заголовков. Туалет кишел паучками и всякой нечистью; неужели всех такое ждет?! – и от сухой невозможности зарыдать сильно билось сердце.
Впрочем, серый покосившийся дом на окраине поселка ничем не выделялся в ряду других, таких же инвалидов. На клочках земли сажали картошку: май. Лопаты входили звучно, выдавая песочную душонку здешних почв.
– Зда-ро-ва!
Парни обнялись неуклюже, рубящими движениями, вроде бы стесняясь.
Костя показывал дом, свою новую комнату, ужасную. Жухлые обои с пузырями, будто сдутая беременность. Шланг, перекушенный окном (на холода?), в чешуях масляной краски, как полинявшая змея. И Ева пожалела десять раз…
– Читаешь? – Олег взял потрепанную книгу, лежавшую поверх постельных рытвин. Бульварный роман. Что-то про роковую страсть и измену. – Ну и как тебе?…
– Ничё так. Только обложка мягкая. Неудобно. Обеими руками приходится держать…
Сдержанно поржали над хорошей мужской шуткой.
– Ну и что? Я не поняла…
Ева правда не поняла. Костярин заметно смутился, он, видимо, и забыл, что друзья приехали не одни. Злой взгляд Никиты, который она успела поймать… Провалиться бы сквозь землю! И слезы вскипали в глазах.
Зря она сюда напросилась. Это стало ясно сразу, как только автобус лихо выкрутил колеса и со сладким напряжением, как потягушечки, развернулся перед воротами. “Западное кладбище”.
Было рано. Пели птички. Прислоненные к забору, стояли огромные кресты из мореных дубовых балок – невероятные для наших погостов, поэтому, наверное, их никто и не покупал… Гранитные плиты, гладкие, с пустыми оплетенными медальонами, смотрелись как незаполненные бланки. “Там же своя ритуальная контора”. Мотороллер, видавший виды грузовой “Муравей”, поплыл в синеватом дымке, оглушительно – как нарочно – громыхая лопатами и чем еще там; все – бурое от грязи и земли.
В административном здании свет горел и днем, лампочки – как воды набравшие. Смотритель, Арсений Иваныч, как крикнула его старуха уборщица, оказался суровым дядькой с глянцево лысым черепом. Разыскивая Костярина в бесцветных амбарных книгах, диктуя наконец его адрес, он сомневался, странно поглядывал, снимал очки и тер переносицу. Видно, ему не нравилась гитара. Надо было в коридоре оставить.
И – с черепашьим усердием переписывая из паспортов в ту же амбарную книгу:
– А вообще-то хорошо, что вы приехали. Нам рабочие руки сейчас ой как нужны. День Победы на носу… Столько нужно всего… Предписание города… Работнички-то у меня еще те. Ага. Старичье… Поможете? Починить чего, убрать…
Ева знала, куда и зачем едет, но ужас поднимался в ней, бурля, как темная вода; чудом не закричала, не вырвала свой паспорт из желтых, как из свечки, выструганных рук. Только на солнце, на асфальтовой площади перед воротами – ничтожном пятачке среди гектаров и гектаров, она кое-как отдышалась. И даже Олег, свой, родной Олег, на замечал, что с ней происходит: все весело потопали в поселок…
Ее не ждали, не были ей рады. В центре Костиной комнаты валялся носок, надеванный, видимо, на обе ноги – с двумя буграми от пальцев, похожий на рыбу-молот.
А вечером, когда, нахлопавшись по плечам да с косыми улыбками, сели за привезенную водку, – ей даже не нашлось, что пить! Пригубив – ошпарив гадостью рот, она так и просидела, наблюдая за пьяными. И можно было не делать участливо-приподнятого лица. Ведь на нее – ноль внимания.
– Пригласим Кузьмича? Это мой сосед. Мировой дедуля! Во-от такой человек. Считай, сколько ему – лет восемьдесят? – а здесь уже зажег с бабкой из двадцать первого дома… Не, вообще – очень веселый…
О господи! Подружиться с восьмидесятилетним стариком просто потому, что больше не с кем. Улыбаешься-улыбаешься, а глаза-то затравленные, Костя.
И вот сидят, раскрасневшиеся, разухабистые, травят байки, и видно, что Костярина ну просто распирает от радости – а кто к нему ездил все эти месяцы? Ну, мать, ну, родня. С кем повспоминать… да хотя бы и поездку на Утчу.
– Утча? Это что, гора такая?
– Река! Кузьмич… вы… вы что, не местный, да?
Старик фыркнул в усы, добросовестно перечислил, где жил, где воевал, а где – в Польше – был в плену…
– Вы были в плену? – Ева, пытаясь разыграть прилично-официальный разговор за столом; какой там, в этом месте! – с миской, где в маринадовых соплях плавают грибы, мерзкие, как гуманоиды.
– А как же, милая девушка! Я ж из него бежал.
Костя закатил глаза – в шутку, конечно, но он и правда слышал все это сто раз… А дед-то воодушевился, ступив на знакомую почву:
– Мы копали рвы под Хелмом, заставляли нас, чтобы, значит, наши же танки не прошли. Работали кое-как!.. Долбишь, значит, ломиком в четверть силы, для виду, и сам ненавидишь эту яму, прямо вот шепчешь: не ройся, не ройся. В другое время нас бы-ыстро постреляли бы за такую работу. А тут просто не до нас. Паника, наши подступают. Немцы бегают, жгут архивы. Но лопатами шевелим кое-как… Тянем время. Жили в бараке. Обидно в плен попасть в самом конце войны! Ну ладно хоть в лагерь уже не повезли, бестолково подержали при линии фронта…