Гнев ангелов
Шрифт:
— Мои друзья думают, что я страдаю своеобразной рыбной фобией, — посетовал я.
— У каждого свои странности. Одна моя знакомая могла упасть в обморок, если при ней кто-то резал помидор. Мне так и не удалось выяснить, существует ли для такой странности медицинский термин. Ближайшее по смыслу попавшиеся на глаза определение звучало как «лаханофобия». По-моему, это связано с иррациональной боязнью овощей. — Он заговорщически подался вперед. — Признаюсь, при случае я сам пользуюсь таким оправданием, чтобы избежать блюд из брокколи.
Лиат вернулась с бутылкой белого
Я попробовал вино. Приятный вкус.
— Кошерное? — Голос слегка выдал мое удивление.
— Вам простительно сомневаться в этом, поскольку вкус у него замечательный, но вы правы: вино доставили из Новой Зеландии.
За ужином мы поговорили о родственниках, мировых проблемах и о совершенно очевидном негативном влиянии темной материи, а потом Лиат убрала со стола и принесла нам кофе с отдельным молочником для меня. Я неизменно осознавал, что ее взгляд устремлен на мои губы, она уже перестала делать вид, будто не следит за мной. Эпстайн тоже, как я заметил, слегка развернулся в ее сторону, чтобы ей было легче следить за его губами.
— Итак, — перешел к делу равви, — что привело вас сюда?
— Брайтуэлл, — сказал я.
— Брайтуэлл… ушел, — отозвался Эпстайн, и мы оба ощутили неоднозначность этого глагола. Не умер, но «ушел».
Эпстайн, как никто другой, знал о происхождении Брайтуэлла.
— Надолго ли? — поинтересовался я.
— Хороший вопрос. Мы добились бы более устойчивого результата, если бы вы не застрелили его.
— Тем не менее его смерть выглядела убедительно.
— Несомненно. С тем же успехом можно прибить тапком одного таракана и считать, что они не выползут вновь. Но что сделано, то сделано. Кому же он еще доставил неприятности?
Я пересказал ему историю Мариэль Веттерс, опустив лишь имена участников и ссылки на их место жительства.
— Самолет? — задумчиво проговорил Эпстайн, когда я закончил. — Мне ничего не известно о самолете. Придется навести справки. Возможно, кто-то располагает более обширными сведениями по этой теме. Что еще вы нарыли?
Я сделал копию со списка имен, врученного мне Мариэль.
— Вот что забрал отец той женщины из самолета, — пояснил я, кладя перед собеседником список. — Это листок из пачки документов, найденных в ранце под креслом пилота. Остальные бумаги, по словам его дочери, остались в упавшем самолете.
Выудив из кармана очки в тонкой металлической оправе, Эпстайн аккуратно заправил дужки за уши. Он умел представляться более болезненным и слабым, чем был на самом деле, с помощью подслеповатого прищура глаз и оригинальной мимики. Эту роль равви разыгрывал даже перед теми, кого не могла обмануть его игра. Возможно, это уже просто вошло в привычку или
Эпстайн не принадлежал к тем людям, которые склонны показывать свое удивление. Он слишком много знал об этом мире и кое-что — о потусторонних сферах, понимая, что в них скрывается огромное множество тайн. Но сейчас его глаза за увеличительными линзами очков заметно расширились, а губы зашевелились, словно он повторял для себя эти имена как некую молитву.
— Говорят ли вам о чем-нибудь эти имена? — спросил я.
Я пока не рассказал ему о Кенни Чене и о судьбе его жены и партнера по бизнесу. И не потому, что не доверял Эпстайну, просто не считал нужным выдавать ему все, что узнал, не получив что-то взамен.
— Возможно, — отозвался равви. — К примеру, вот это.
Он показал мне список. Его палец, скользнув по листку, остановился в середине списка под именем Кэлвин Букхард.
— Он много лет тихо трудился на либеральном фронте. Сотрудничал с Американским союзом гражданских свобод, кинокомпанией «Прожектор» и Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения, а также с антидеспотическими движениями Южной и Центральной Америки. Имеющие совесть мужчины белой расы считали его жизнь руководством к действию.
— А мне в ходе поисков не удалось найти его имя.
— Но нашли бы, поискав статьи о «Книге Кэлвина». Мало людей знали его настоящее имя.
— Отчего такая секретность?
— Он обычно заявлял, что ради защиты, но также ему хотелось отделиться от своего семейного наследия. Его дед, Вильгельм Букхард, принадлежал к неонацистам самого ожесточенного толка: в юности поборник миротворцев, в дальнейшем он примкнул к сторонникам сегрегации, антисемитам и борцам с гомосексуалистами. Отец Кэлвина, Эдвард, став взрослым, отказался иметь дело со стариком, а Кэлвин пошел еще дальше, действуя как ярый сторонник того рода институтов, которые его дед с удовольствием предал бы огню. Так он пытался отчасти восстановить свое доброе имя.
— Тогда как же он попал в этот список?
— Подозреваю, что ответ кроется в способе его смерти: его нашли в здании многоэтажной автостоянки в Мехико, он был отравлен газом. Выяснилось, что в реальности Кэлвин оказался больше похож на своего деда, чем его отец: десятки лет он предавал своих друзей и их деятельность. Лидеры рабочего движения, борцы за гражданские права, юристы — до всех дотянулись руки врагов из-за предательств Кэлвина Букхарда.
— Не хотите ли вы сказать, что он отравился в припадке угрызений совести?
Эпстайн с медлительной аккуратностью положил кофейную ложечку на блюдце.
— Подозреваю, что под конец он испытывал угрызения, но не сам лишил себя жизни. Его привязали к сиденью в машине, причем лишили языка, всех зубов и кончиков пальцев. Он совершил ошибку, предавая не только ягнят, но и львов. Официально эти останки так и не идентифицировали, но неофициально…
Равви вновь вернулся к списку и тихо зашипел от отвращения.
— Дэвис Тейт, — процедил он.
— О нем я кое-что узнал, — признался я.