Гнев Диониса
Шрифт:
— Позвольте мне вам помочь.
Я чувствую руку в шведской перчатке на моей руке. Он отцепляет мою шляпу и кладет на сетку, меня трясет все сильнее и сильнее, мне хочется крикнуть, расплакаться. Слабость, разлука с Ильей, неприятная перспектива подлаживаться к тем людям… вот, вот сейчас разрыдаюсь. И чего этот господин тут! Если бы его не было, одна бы я скорей успокоилась. Его присутствие в эту минуту прямо мучительно. Этот запах духов и хорошей сигары вдруг бросился мне в голову… Момент — и я бы оттолкнула его, но он заговорил:
— Вы совсем
Я делаю над собой страшные усилия, я вся сжалась в комок, зубы мои стучат.
— Вам надо выпить воды. Не правда ли? Я сейчас скажу кондуктору.
— Да, да, — едва могу я выговорить и еще больше сжимаюсь, точно все вокруг меня рушится, Я борюсь сама с собой, чтобы не допустить себя до нервного припадка. Справилась-таки!
Я поднимаю голову. Передо мной проводник со стаканом воды, Я жадно пью.
— Вот гадость-то, теплая, вонючая! — восклицаю я, и вдруг мне делается смешно, глядя на оторопелого проводника.
— Ради Бога, простите, — обращаюсь я к моему спутнику, — я вас побеспокоила.
— О, это пустяки, — улыбается он. — Вы, кажется, отравили барыню своей водой. Нет ли у вас сельтерской? Нет? На станции принесите, пожалуйста.
По-русски он говорит совершенно правильно с едва заметным акцентом, и это выходит у него ужасно мило.
— Как вы хорошо говорите по-русски! — замечаю я.
— О, мой отец англичанин, но мать русская, — Неужели, а я приняла вас за француза, даже за парижанина.
— Мои родители всегда жили во Франции, и я воспитывался в Париже. Лучше ли вам?
— Совсем хорошо, — смеюсь я. — Только мне стыдно, что я побеспокоила вас. Я только что оправилась от тяжелого воспаления легких, и теперь нервы ужасно шалят.
Я останавливаюсь и опять начинаю злиться. Чего я разболталась? Очень нужно заводить знакомство с первым встречным.
— Не закрыть ли окно? — заботливо спрашивает он.
— О нет, спасибо. Жарко.
— Ну, так пересядьте на мое место, — встает он решительно. — Тут не дует. Устраивайтесь поудобнее.
Я благодарю, и мы меняемся местами. Я вынимаю газету. У меня есть интересная книга, но она в чемодане, на сетке и мне не хочется доставать ее. Сосед, наверное, станет помогать, а мои нервы еще шалят, и каждое его движение действует на меня болезненно.
«Сиди ты смирно», — думаю я и закрываюсь газетой.
Он не берется за своего Бодлера, а достает из кармана портсигар, встает и хочет идти к двери.
— Пожалуйста, курите здесь, — говорю я поспешно, — вы мне не помешаете, окно открыто, да и я сама иногда курю.
Он колеблется.
— Дайте мне папироску, — прошу я. — Я тоже буду курить.
— После воспаления легких! — восклицает он. Мне делается ужасно забавно смотреть на его удивление.
— Ну, пожалуйста, — прошу я совсем по-детски, протягивая руку.
— Но это вредно.
— Двум смертям не бывать, одной не миновать — вы знаете эту пословицу?
— Да, но есть еще одна русская пословица: береженого Бог бережет, — отвечает он смеясь
Когда он улыбается, его глаза немного прищуриваются.
«А ведь у него в лице есть что-то удивительно привлекательное и помимо красоты», — думаю я и смотрю в его глаза.
Вдруг его длинные ресницы сразу опускаются под моим взглядом. Он зажигает для меня спичку, и мы опять беремся — он за книгу, я за газету.
После дрожи мне делается ужасно жарко, лицо мое горит и голова слегка кружится.
Станция. Я выглядываю в окно и замираю от восторга. Группа на платформе, Толстый полицейский чин, важно расставивший ноги, а по бокам две кланяющиеся фигуры в длинных сибирках. У полицейского чина медно-красное лицо, усы щеткой, он важен. Первая сибирка — худая, испитая, злобная, кланяется, изгибаясь с умильной улыбкой, Левая — добродушная, вспотевшая от усердия, то топчется на месте, то почтительно замирает.
Жанр! Да еще какой жанр, даже слишком типично! Господи, и у меня нет камеры!
— Могу я взять ваш кодак? — я таким взволнованным голосом обращаюсь к соседу, что он в испуге роняет книгу.
Я умоляюще смотрю на него.
— Конечно. Но, к несчастью, пленка кончилась — я сейчас поищу и заложу новую.
— Нет, нет, опоздаем!
Я хватаю альбом и лихорадочно набрасываю группу карандашом. Сразу все мысли улетают, я только тороплюсь. Второй звонок! Еще, еще минуточку. Третий… Поезд трогается, но я в восторге. Исправник и две сибирки вырваны, похищены, они мои! О, как славно — успела-таки!
— Oh, madame, вы настоящая артистка, — слышу я голос, и к альбому, который я держу в руках, наклоняется лицо моего спутника. Я его вижу в профиль… и вдруг мне безумно, мучительно хочется поцеловать эту гладко выбритую щеку — я даже отшатываюсь с испугом.
— Вы художница? — спрашивает он, продолжая смотреть на рисунок.
— Это мое metier, monsieur [3] , — говорю я смеясь, поспешно отхожу, оставив альбом у него в руках.
Он просит его посмотреть. Я киваю головой. Он рассматривает внимательно альбом, а я достала чемодан и роюсь в нем, ища бром. Противное лекарство — у меня всегда от него прыщи — но проклятые нервы развозились до невозможности.
3
Ремесло, мьсе (фр.).
— Это, верно, ваш муж? Он вас провожал, — спрашивает мой спутник, показывая мне набросок, сделанный мной на одной лекции о каких-то письменах Юкатана, которую Илья читал, а я не слушала и рисовала его милое, дорогое лицо.
— Да, это мой муж.
— Какой красивый мужчина. Мне вдруг делается досадно, «Красивый мужчина», и только-то!
— Да, — говорю я, — он не только красив, но он очень умен, а это ведь гораздо дороже в мужчине, — О, конечно! — отвечает он, и губы его слегка трогает сдержанная улыбка.