Гнев Перуна
Шрифт:
Мономаху иногда казалось, что этот болезненный полоумный правитель — вечен, что, даже если бы он умер, бояре сделали бы из него чучело, поставили бы в гриднице и так же били бы пред ним поклоны, а монахи заставляли бы чернь молиться ему и его именем управляли бы дальше. Выгоден князь. Всем удобен. Ни во что не вмешивается, делает всё, что ему скажут его думцы... Над ним тайно потешаются, составляют неприличные оповеди, и он знает об этом. Но знает, что он всех устраивает. Потому ему прощают и злобность, и ненасытство, и даже то, что свой стольный град давно отдал на откуп за серебро богатым купцам.
И
А в Киеве на золотом столе сидел Святополк. Умирал, гнил — и был вечным...
Мономаху же суждено только бесконечно ходить в степь, воевать с половецкими ордами, теснить их к Донцу, Сурожу и — делить свою многотрудную славу со Святополком...
С этим и вошёл в свою старость...
Через три года после Витичевского съезда князей Мономах позвал братьев к Долобскому озеру. На этот раз хотел всех соединить и пойти в большой поход на орды, чтобы окончательно освободить Русскую землю от разоренья и полона половецкого.
Но на Долобский съезд прибыли не все князья. Олег Черниговский отказался слушать Мономаха. А за ним отмалчивались и меньшие князья, — может, боялись, что Мономах заставит признать его главенство в Русской земле. Прибыли только Давид Новгород-Северский, Святополк да несколько сыновцев.
Держали совет каждый отдельно, в своих шатрах — Святополк и Давид с боярами у себя, Мономах — у себя. Не желали киевские бояре уходить далеко в степь. Путята Вышатич дёргался всем телом — в Киеве оставался один Поток Туровский. Он безудержно выгребает серебро из княжеской казны, и пока будет гоняться за поганинами, для Путяты уж ничего в той казне не останется. Киевский князь лучше бы уж сидел в своей ложнице на пуховых перинах, да чтоб читал книги мудрых ромеев.
На совете Путята говорил Мономаху от имени своего князя:
— Весна нынче, князь. Пойдём на половцев — погубим смердов и их нивы. Кто нам будет дань платить?
Святополк соглашался, кивал головой. В самом деле — кто?
— Отберём коней у смердов наших — чем землю им пахать? Нужно отложить поход. Летом иль осенью пойти.
Давид Новгород-Северский также кивал головой. Известно, кому охота месить грязь весеннюю? Но Мономах упёрся:
— Чудно мне, дружина, лошадей жалеете, а сего не помыслите, что, коль начнёт смерд своё поле пахать, примчит половчин, и коня заберёт, и жену, и детей в полон уведёт, и смерда убьёт! Так вам лошади смерда жаль, а самого смерда не жаль?
— Жаль... — тихо отозвался Святополк.
— Тогда двинем нынче в степь, пока там нас не ожидают. И возьмём себе победу.
Святополк вздрогнул — слово «победа» всегда звучало для него сладким и звонким
— Двинемся! — восторженно повторил киевский князь.
Путята жалостливо посмотрел на своего господина... Перечить не стал. И о боярине Туровском не стал напоминать. Возвратится князь в Киев, тогда пускай кусает себе ногти!
— Великое дело сотворишь, брат, земле Русской, коль пойдёшь в степь, — подбодрил его Мономах. — Либо будем живы, либо мертвы, — твёрдо закончил он.
И повёл рати в степь. Часть воинов плыла на лодиях Днепром. Их вёл верный дружинник Мономаха — Славята. Миновали Хортицу и остановились на речке Сутени.
Первым заметил половецкий стан Славята. Хан Урусова, старший сын погибшего хана Итларя, собирал там на совет других ханов. Много русичей нынче пришло в поле половецкое. Лучше бы с ними заключить мир! Но молодые ханы жаждали отнять у русичей славу своих предков, жаждали битвы. Хан Белдюзь издевался над Урусовой:
— Течёт в тебе русская кровь — хочешь победу отдать русичам! — Вспомнил, что мать Урусовы — Отрада-Ула. Когда это было!
Но Урусова не умел оправдываться в том, в чём не был виноват. Он знал только, что Белдюзь, брат его, хочет стать главным ханом Итларевой орды, поэтому и смолчат, проглотив обиду.
— Мы не боимся русичей. Мы их побьём здесь, а потом — пойдём в их землю, как отцы наши ходили, и заберём их грады! Полон великий возьмём — продадим купцам таврическим и ромейским. Давно уже просят нас об этом и звенят золотом в мехах! А русичей некому защитить от нас!
— Некому! — заносчиво поднял голову другой молодой хан — Алтунопа.
— Тебе и начинать, — Белдюзь ткнул пальцем в грудь Алтунопы. — Прокрадись в стан русичей и убей Мономаха. Он — наш главный враг. А мы остальных перехватим...
...Стан русичей стоял за Сутенью. Славята с тревогой поглядывал в сторону половецкого лагеря — сольбы для мира не было. Урусоба не оправдал его надежд. Урусоба!.. Кровный брат его... Когда же нет сольбы на мир, есть война. Славята знал, что молодые ханы не дремлют, наверняка послали свои отряды в обход и выжидают, когда утомлённые русичи заснут, чтобы ворваться в лагерь. Славята взял с собой нескольких всадников.
— Пойдём в сторону, — кратко молвил Мономаху. Тот знал, для чего так поступает его верный дружинник. Люди, выросшие в степи, понимали один другого с полуслова.
Мономах отрядил ещё несколько отрядов вдоль Сутени. Кто знает, откуда ожидать нападения. А скоро ночь. Прохладная апрельская ночь лета 1103-го от рождения Христа и 6611-го от сотворения мира. Все устали от далёкого перехода. Будут крепко спать у костров...
Как только густые дождливые сумерки закрыли небо непроницаемой сетью, Славята остановил свой отряд. Осторожно вслушивался в звуки и шептанье ночи. И шла дума за думой в голове. Будто братья они — Славята и Урусоба. От одной матери — Отрады-Улы. Но один из них был половчин, другой — русич. Кому из них судьба приготовила будущность? Встреча на Сутени покажет. Может, сегодня ему суждено сложить голову на этом поле половецком. Может, он уже сейчас торопится на встречу со своей смертью. Как тот оторванный бурей листик дуба, который долго кружит над местом, где должен упасть.