Гнев Перуна
Шрифт:
— Пять гривен? Нет! — Заискрились маленькие чёрные, заплывшие жиром глаза Симхи. Краснощёкое, будто надутое лицо его оставалось неподвижным.
Но Брайко был упрям. Упрямство же всегда было убедительной силой для таких же упрямцев.
— Симхи, — смело взглянул Брайко на неподвижного, тучного, как бочонок, хозяина дома, — если у меня не будет грошей, завтра же гневный Перун бросит в твою горницу огненную стрелу. Вот эту! — Брайко вытащил из-под полы тонкую стрелу, на конце которой вместо оперенья был накручен клочок из конопляной кудели.
— Она не пробьёт каменных стен моего дома. Ты видишь, Брайко, какие здесь
— Стены не пробьёт, Симхи, но деревянная крыша и башенка резная на ней — вспыхнут.
— Ай-яй-яй! — подался всем телом вперёд старый зажиревший купчина. Теперь он мог судить о твёрдом характере молодого подольского гончара. В его чёрных искрящихся глазах появилось удивление. — Что так грозен?
— Нет, я ведь по-доброму тебе говорю, Симхи. Эта куделя хорошо горит, когда её ещё смазать смолой. И крыша твоего дома — из старых сухих досок — тоже хорошо горит, если огонь случайно упадёт на неё...
Резоимец сузил свои и без того узкие, как у степняка, глазки — они, кажется, смеялись.
— Сколько тебе гривен нужно?
— Пять. Всего пять, Симхи.
— Даю тебе шесть, Брайко. Целых шесть. Столько ты сам стоишь по Правде Русской. О сём ведаешь?
— Ведаю, — вздохнул Брайко, — Холоп стоит шесть гривен.
— Но! — Симхи растянул в улыбке рот. — Но будешь давать мне каждое лето сверху — половину сей купы.
— Три гривны каждое лето? — вскрикнул Брайко.
Тугие розовые щёки Симхи с крутыми скулами поднялись к глазкам в неприятной усмешке.
— Хорошо умеешь считать, Брайко.
Молодой гончар растерялся. Три гривны сверху? Чтобы отдать эту лихву, ему нужно работать нощно и денно на Почаевских увозах или ещё где. А долг? Долг так и будет висеть на шее. Но зато он поставит себе новый дом, а потом отец что-то выторгует на горшках, может, братья помогут... А там и он что-то заработает — гей-гей! Была бы только сила! Ещё, может, наймётся к кому-нибудь. Медница к меднице, ногата к ногате...
— Согласен, — наконец выдохнул Брайко.
Выходя из ворот и прижимая за пазухой холодные тяжёлые гривны, заметил во дворе Симхи челядников. Одни тащили сено, другие тарахтели вёдрами, кто-то впрягал лошадей в повоз. Откуда столько челяди у ростовщика-резоимца? Может, это закупы его...
Не утерпел, подошёл к конюху, который припадал, хлопоча возле лошадей и повоза, на ногу.
— Кем работаешь здесь, брат?
— Я? Холоп, — равнодушно ответил конюх и повернулся к Брайко спиной.
— Как же это — холоп?
— А так — обельный холоп Симхи.
— Обельный?! Значит, Симхи своих холопов в рабов превращает? Почто так?
Конюх взглянул на молодого Брайка.
— Поживёшь — сам увидишь. Небось взял купу?
— Взял.
— Охо-хо-хо! Горюшко наше! — И заковылял дальше.
Была ль у этого конюха семья? Дети? Дом?
Не скоро припомнил Брайко этого хромого конюха.
В первое лето он отдал резоимцу не полную лихву — лишь две гривны. На другое лето — сумел собрать только полторы. А когда миновало третье лето — и совсем ничего не добыл для лихвы на долг. Но ещё оставался и сам долг. Симхи теперь имел право взять Брайко во двор, заставить его работать где угодно, послать куда угодно — чистить конюшни, хлевы, ходить возле саж, доить коров аль стоять на торгу и продавать
Не опомнился, как стал обельным — полным холопом сытого хазарина-резоимца. Да ещё не сам, а с женой и с детьми своими...
На подворье старого Бестужа, правда, вырос новый дом — с высоким крыльцом, но ещё без крыши. Старый Бестуж и его Святохна, уже состарившиеся, согнутые нуждой, молча глядели в землю, выжидали, когда она примет их к себе и избавит от земных хлопот... Святохна только то и делала, что развязывала свой узелок, приготовленный ею на свою смерть. Проверяла, ничего ли не забыла положить себе для гроба. Чистая белая сорочка, ещё девичья, вышитая скупым узором; белая полотняная хуста на голову; нитка монист из красных глиняных горошин — ещё молодой да бравый гончар Бестуж дарил ей, когда на вечерницах ухаживал за нею. Вот и всё богатство Святохны. Старый Бестуж не имел и этого. Ему будет хорошо и в этой истлевшей на спине да серой от пота сорочке, в которой лепил и обжигал горшки в печи. Хотя бы уж быстрее милостивые боги повезли его по белому звёздному пути, чтобы он с облегчением взглянул на свою бедную землю. Тяжело уже ему подпирать согнутыми плечами белый свет.
Давно уж растерял и смех, и надежды... Жизнь сама уходила из него...
Ещё не растаял ноздреватый снег на улице, ещё дымились избы чёрным смрадным дымом от сырого топлива, каким топили к весне в домах Подола, как во дворе Бестужей появился чужой человек.
— Я к Брайку, — сиплым, осевшим голосом сказал он вместо приветствия.
В избе стояли сумерки, перемешанные с едким дымом, кашлем, детским криком, запахом сырых пелёнок, заплесневевших стен, перетлевшей соломы, сырой глины.
— Сё я, — поднялся удивлённый Брайко от гончарного круга.
— Мой господин Симхи Мар... он добр и терпелив, по закуп не выплачивает ему лихвы и не возвращает долга. Потому Брайко должен идти во двор своего хозяина. С женой и чадами.
— Я платил... Пока было чем... Теперь нужно подождать — вот делаем горшки, начнётся весна, начнутся большие торги. За весну и лето что-то соберём.
— Хозяин не хочет ждать, — равнодушно продолжал пришелец. — На то имеет защиту Русской Правды.
Брайко растерянно вытирал фартуком глину на руках и напряжённо морщил лоб.
— Что же хочет... мой хозяин? — выдавил он из себя.
— Приехали из Тмутаракани хазарские купцы. Берут обельных холопов с собой. Тебе идти в Тмутаракань...
Человек исчез.
Только хлопнули двери. По снегу раздался скрип шагов. А Брайко всё ещё стоял и обтирал руки о фартук. Не слышал ни воплей детей, ни приглушённых рыданий жены, ни тихого повизгивания Милеи. Не чувствовал, как его пальцы сами развязывали завязки и снимали передник, как босые ноги обувались в сапожищи, как руки просовывались в рукава потёртой свиты и надевали на голову шапку...