Гнездо орла
Шрифт:
— Знаешь, Руди, я скорее вижу тебя на скамьях Жиронды.
— Зато ты уж точно был Робеспьер, — хмыкнул Гесс.
— Вот кого всегда терпеть не мог! Позер, лицемер, зануда… Возьми любую речь: две трети — перечисление собственных заслуг. Скучнейшая личность! Так кем же воображал себя Рудольф? — обратился он к Маргарите.
— Догадайся, — настаивала она.
— Если Дантоном, то я, значит, ничего не понимаю. А если Маратом, то… твой брат с тех пор сильно переменился.
У Греты пропала улыбка. Эльза, быстро взглянув на мужа, опустила глаза. Но
— Возможно. Но мне в этом человеке всегда импонировала искренность.
— Любопытно, а кем видел себя фюрер? — задумался Роберт.
— Он мне как-то признался в Ландсберге, что революционеры его раздражали, потому что их было слишком много, а должен был появиться один. Он и появился.
— Бонапарт или Наполеон? — спросила Эльза.
— Наполеон, конечно. Бонапарт был еще «одним из».
С Адольфом все было понятно, но Роберта интересовала Маргарита. Он вопросительно посмотрел на нее. Она поняла его взгляд:
— Да, у меня был среди революционеров свой герой. Один, любимый. Он им и остался. Но кто — никогда и никому не скажу.
— Ну, я-то знаю… — начал Гесс.
— А вот интересно, будут ли когда-нибудь играть в нас? — перебил его Лей, которому нравилось самому разгадывать свою Гретхен. — Я так полагаю, что будут. Если победим, конечно.
— Разве играют только в победителей? — тихо возразила Маргарита. — А как же Гракхи? Проиграли не только они, но и их идея, на тысячелетье.
— Они были романтики, как и мы, — ответил Гесс. — Дети всегда играют в романтиков.
— В романтиков по сути, а мы… — начала она.
— А мы своими разговорами утомили Эви, — прервал ее Роберт. — По-моему, самое время напоследок потанцевать.
Праздничный вечер был давно окончен; остальные гости разошлись, и они остались в павильоне впятером: мужчины удобно устроились у потрескивающего камина, им было лень двигаться; Эльза и Грета остались с ними, и Ева осталась — ей было так хорошо! Но пришлось подниматься все-таки. Лей сел к роялю, который днем Борман распорядился внести в павильон, и заиграл вальс; Гесс пригласил Еву, Эльза закружилась с Маргаритой, потом пары перемешались и кружились, кружились под нежный вальс…
— Для чего ты спросил, будут ли играть в нас? — поинтересовался у Лея Рудольф, когда они брели по заснеженной дорожке от павильона к дому, позади дам.
— Мне интересно, — отвечал тот. — А тебе, скажешь, нет?
— Мы уже вошли в историю, старина, а история — это такая пьеса, которая всегда кем-нибудь играется.
— Попробовать, что ли, завтра, — задумчиво произнес Лей. — Поиграть с детьми в «пивной путч», или в «Ландсберг» или… (он едва не сказал — в «ночь длинных ножей»)… в «пожар рейхстага»?
— Не понимаю, над чем ты иронизируешь, — пожал плечами Гесс. — Гракхи да краснокожие — это прекрасно, но пора бы твоим детям узнать и о нас.
— Разве я иронизирую?
Они некоторое время шли молча.
— Я так привык к твоим сарказмам, Роберт, что вижу их даже
Оба заметили, что Маргарита задержалась у двери и смотрит на них.
В спальню она вошла прежде Роберта и, взяв со столика несколько листов и быстро пробежав глазами, в двух местах исправила что-то. Роберт, увидев, что она делает, был поражен:
— Когда же ты успела… сегодня?
— Успела, — улыбнулась она.
Маргарита переводила для него «Бесов» Федора Достоевского, по десять-двенадцать страниц в день, которые он с жадностью каждый вечер прочитывал.
Маргарита, с детства знавшая французский и английский, за последние годы выучила еще итальянский, испанский, что не составило труда, и русский, которым она сама теперь занималась с детьми. На вопрос Роберта, к чему понадобился русский язык, она отвечала (в одном из писем): «Судя по всему, Россия должна сыграть в нашем ближайшем будущем не последнюю роль. Или я ошиблась?»
— Послушай, я вчера кое-что заметил на полях, — сказал Роберт, уже улегшись и взяв листы. — Ты что-то зачеркивала… Это были стихи?
Она неопределенно пожала плечами.
— Ты пишешь стихи? — прямо спросил он.
Грета присела на постель, сложив руки на коленях.
— Я… ничего не правлю, просто записываю. Я… не поэт. Зато когда перевожу, — она оживилась, — много переделываю. То, что ты видел на полях, это — из Пушкина. Я искала рифму.
— Получилось?
— Не знаю. Хочешь послушать?
Он кивнул. Грета достала из тумбочки тетрадь:
— «Но вот уж близко… Перед ними уж белокаменной Москвы, как жар, крестами золотыми горят старинные главы… — Она читала, не отрывая взгляда от тетради, но не видела написанного: она все помнила наизусть. — Ах, братцы, как я был доволен, когда церквей и колоколен, садов, чертогов полукруг открылся предо мною вдруг! Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось! Вот окружен своей дубравой Петровский замок. Мрачно он недавнею гордится славой. Напрасно ждал Наполеон, последней славой упоенный, Москвы коленопреклоненной с ключами старого Кремля, нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою! Не праздник, не приемный дар — она готовила пожар нетерпеливому герою! Отселе, в думу погружен, глядел на мрачный пламень он».
Грета читала по-французски. Перевод был превосходный — Роберт это оценил. Конечно, это был очередной «воспитательный акт» с ее стороны, но сейчас ему не хотелось об этом думать.
На его лице не было иронии, и она решилась прочесть ему четыре строчки, над которыми она промучалась месяц, без конца исправляя что-то. Ей хотелось, чтобы они вышли у нее по-немецки. И она прочла:
— Умом Россию не понять. Аршином общим не измерить. У ней особенная стать. В Россию можно только верить.