Гнилое яблочко
Шрифт:
— Тут так тихо. — Я выбираюсь из машины.
— Думаю, здесь неплохо. — Папа подходит ко мне и кладет руку мне на голову. — Мирно. Спокойно.
Секунду мы стоим неподвижно, вслушиваясь. Школа окружена лесом, но он не издает ни единого звука. Листья не шелестят, птицы не поют, даже в воздухе нет никакого движения. Не видно ни одной машины, кроме нашей. Я уже собираюсь спросить, нет ли здесь какой-то ошибки — может быть, существует другая Академия Килтер для трудных подростков, поближе к торговым центрам, заправкам и прочим признакам цивилизации, — когда ворота со скрипом открываются.
Папина
— Все хорошо, — вру я. — Со мной все будет в порядке.
Мама уже прошла полпути от машины к воротам, и я бегом нагоняю ее. По дороге я разглядываю желтую траву, лужи грязи и белесое небо. Растираю руки; интересно, эти мурашки — от холода или от волнения? Дома было плюс пятнадцать и солнечно, типичный осенний день. Здешняя погода больше напоминает раннюю весну: земля уже оттаяла, но все еще сжимается в ожидании вьюги. На улице так неуютно, что мне почти хочется зайти внутрь.
Почти.
— Запомни, — говорит мама, когда я ее догоняю, — это самое лучшее место. Ты будешь делать то, что тебе говорят. Все ясно?
— Да, — отвечаю я. Мне приходится бежать трусцой, чтобы не отставать от нее. — Обещаю, что…
— Обещаешь? — раздается громовой голос откуда-то сверху.
Мама резко останавливается. Мне приходится вильнуть в сторону, чтобы избежать столкновения.
— Тебе не кажется, что уже поздно для обещаний?
Я смотрю на закрытые серые двери, потом гляжу через плечо. Кто бы с нами ни разговаривал, он где-то поблизости — голос звучит прямо в ушах… Но рядом никого нет.
— В Академии Килтер для трудных подростков, — продолжает голос, — мы все видим и все слышим. Думаю, вам стоит иметь это в виду.
— Скрытые камеры, — мама кивает в сторону маленькой черной коробочки над дверьми. — Ну конечно.
Она машет рукой в камеру и взбегает по лестнице. Я следую за ней, но чувствую, что мои ноги вдруг потяжелели. Я успеваю одолеть только две ступеньки, когда открывается серая дверь и на пороге появляется женщина.
По крайней мере, мне кажется, что это женщина. Если смотреть от шеи и ниже, она гораздо больше напоминает мужчину, чем все женщины — и большинство мужчин, — которых мне приходилось видеть. На ней темно-зеленые штаны, такого же цвета рубашка с длинными рукавами, застегнутая под самое горло, и черные кожаные ботинки, так туго зашнурованные, что у меня при взгляде на них начинает пульсировать в ногах. У нее-то с ногами, наверное, все в порядке — они большие и накачанные, как и ее бицепсы, плечи и даже запястья. Форма, судя по всему, сделана из спандекса — иначе мускулы разорвали бы ее на лоскуты при первом же движении. Не удивлюсь, если кожа у этой женщины тоже зеленая.
— Если вы ждете письменного приглашения, вам придется прождать очень, очень долго. — Ее голос, который только что раздавался над нашим ухом, тоже звучит по-мужски.
— Это мисс Килтер, — говорит мама, когда я наконец добираюсь до верхней ступеньки.
— Очень приятно, — бормочу я. К нам подходит папа. Он идет медленно, волоча мою спортивную сумку. Когда добирается до верхней ступеньки, он вытирает пот со лба и глубоко вздыхает.
— Как здорово у вас тут все устроено, — замечает он, словно серое здание — это
От волнения я не могу двигаться, так что жду, пока папа подойдет поближе, и протягиваю руку, чтобы взять у него сумку.
Мы гуськом проходим внутрь. Фойе похоже на приемную моего ортодонта — разве что здесь нет растений, журналов и аквариума с рыбками. Диванов и стульев тут тоже нет; из мебели только маленький деревянный стол посреди комнаты и пустая вешалка.
В другом конце фойе я вижу закрытую дверь без таблички. Именно за такими дверями происходят ужасные вещи — установка брекетов, зондирование, все виды пыток.
— Личное имущество, — рявкает мисс Килтер.
Я опускаю глаза. Луч солнца, проникший сюда из входной двери, которая все еще открыта, освещает железный контейнер.
— Твои вещи, — подсказывает мама. — Их надо просканировать.
Просканировать. Поискать ножи, оружие, бомбы. Именно такие штуки носят с собой криминальные элементы вроде меня — так же, как обычные люди носят мобильники и жвачку с ментолом.
Я кладу рюкзак и спортивную сумку в контейнер. Хочу спросить, получу ли я их обратно, но не спрашиваю.
Мисс Килтер поднимает контейнер одной рукой и вскидывает себе на плечо, как будто он набит перьями. Она пересекает комнату, выдвигает из стены ящик и кидает туда контейнер. Через пару секунд раздается громкий металлический лязг.
— Пойдет. — Движением ноги она задвигает ящик обратно. — Вам нужно рассказать, как выбраться обратно на шоссе?
— Это все?
Мисс Килтер оборачивается ко мне и приподнимает брови.
— Простите, пожалуйста. — Я чувствую, как кровь отливает от лица. — Мы просто пробыли тут всего пять минут и…
Что насчет обзорной экскурсии? Ланча? Возни с документами, наконец?
— Это не летний лагерь, — напоминает мама. — Если хочешь, чтобы с тобой обращались как с хорошим ребенком, тебе стоило вести себя соответствующе.
Она говорила так и раньше — например, когда мне запретили смотреть телевизор из-за того, что я три дня подряд не заправлял постель. Или когда она спрятала от меня компьютерные игры, в которые я играл целыми ночами и потом клевал носом за завтраком. Но сейчас это прозвучало по-другому. Это было словно удар кулаком в живот. Поэтому я опускаю глаза и сосредотачиваюсь на собственном дыхании.
— Не беспокойтесь, миссис Хинкль. К тому времени, когда мы с ним закончим, ваш сын будет вести себя так хорошо, что вы усомнитесь, тот ли это мальчик, которого вы сюда привели.
Словно в подтверждение своих слов, мисс
Килтер хлопает себя по поясу, где с широкого кожаного ремня свешиваются наручники и кобура.
— Я не беспокоюсь. — Мама выдавливает улыбку. — Теперь уже нет.
Она поворачивается ко мне. Я стараюсь посмотреть ей в глаза, но не могу. Я гляжу на пол, вижу носки ее туфель возле моих кроссовок и чувствую облегчение. Она хочет обнять меня. Да, она сердита, и расстроена, и разочарована. Да, она хочет оставить меня здесь одного на три месяца. Но она все равно любит меня. Она не перестала в меня верить. Мы пройдем через это и снова будем семьей — может, даже более дружной, чем раньше.