Гномики в табачном дыму
Шрифт:
Кто только не проходил здесь! В чьих только руках не был Дманиси! А спустя столетия по тому же ходу спускаюсь я — водонос Лали, Наны и Важи. Зачем? Затем, что захотел еще раз пройти этим потайным ходом и побыть наедине с собой.
«Истекает кровью осажденный город. Я ранен легче, чем другие, и должен незаметно сойти к берегу, набрать воды в этот огромный кувшин, принести воинам — распаленных жарким боем мучает жажда. Несколько отважных защитников крепости уже остались лежать у реки — настигли их отравленные стрелы метких лучников. Но враги в ярости — не сумели обнаружить ход. Я доставлю воду воинам. Не возьмет враг крепости. Не сдадим…»
На
— Здравствуй!
— Ой! — испуганно вскрикивает она и пытается сбежать.
— Не бойся. Я тебе брат, ты мне — сестра.
— Из-под земли, что ли, вылез? — недоумевают огромные черные глаза.
— Не скажу. Это тайна.
— Ты знаешь, где подземный ход?!
— Не скажу. А ты что делаешь тут?
— Гусей пасу.
— Такой трусихе я б и гусей не доверил.
— А ты председателя нашего колхоза спроси…
— Ударница?
Девушка смущенно потупилась. Потом встала.
— Пойду я.
— Постой.
— Гуси разбегутся.
Она шла по гальке босиком будто по ковру.
— Как звать?
— Кетино.
— А фамилия?
— Мартиросова.
— Не Мартирозашвили?
— Мартирозашвили когда-то давно жили в Дманисской крепости, а нынче в Большом Дманиси Мартиросовыми пишутся…
«В конце десятого и начале одиннадцатого веков Ташири и Картвельская долина в ущелье Болниси-Дманиси были подвластны правителям Армении. И в ту пору здесь усилилось влияние армянского. Вероятно, тогда и назвали область Сомхити [16] ».
— Откуда ты знаешь, кто тут жил прежде?
— Дедушка рассказывал.
— Сколько ему лет?
— Сто два.
«Население, которое считает себя здесь коренным, не помнит своего прошлого. Не сохранилось никаких устных преданий, кроме тех, что дошли до них от последних представителей рода Орбелиани. Прежние имена и названия позабыты или исковерканы. Кроме Локи, не ведают первоначальных названий гор: Машавери называют Мушеван, Пинезаури — Хамамлу-рекой. Большинство развалин поселений безымянны или называются по-татарски».
16
Слово «Сомхити» образовано от грузинского слова «сомехи» — армянин.
— А твой дед, кроме грузинского, знает другой язык?
— Нет.
— А ты?
— И я нет. В школе, правда, учила русский и английский.
— Ну и как — знаешь?
— Русский — немного, а английский нет.
— Плохо училась?
— Средне. Пойду я.
— Куда спешишь? Подсоби вскинуть кувшин на плечо, тяжелый он очень.
— Этот вот кувшинчик?!
— Да, для целого войска несу воду.
— В этом кувшинчике?!
— Да.
Она наклонилась поднять кувшин, и глубокий вырез платья обнажил грудь. Но прикрыть рукой и не подумала. Решила, видимо, что «городскому» нет дела до нее, деревенской, не проявит интереса. И невдомек ей, что глаза и без ведома разума занимаются своим делом. Впрочем, не знаю, возможно, как раз наоборот — по велению разума.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
— Замуж не собираешься?
— Ой, что ты!
— Пора уже.
Девушка зарделась, исподтишка оглядела себя. Прикрыла рукой вырез платья и снова густо покраснела.
— Пойду я.
— Иди, моя хорошая…
«Пастушка» ушла,, и чувствовалось, что ступала она не так,
«Я донесу кувшин до воинов; надо спасти Кетино, Нану, Лали и Важу. Забираясь в подземный ход, я спотыкаюсь и падаю, но и капле воды не даю пролиться. Из раны сочится кровь, но у меня хватит сил — и сил, и крови — одолеть крутой подъем. Воинов мучает жажда. И я упорно карабкаюсь вверх. Одной рукой держу кувшин, словно знамя, берегу его как зеницу ока, как свет очей своих. Кружится голова, в глазах темнеет. До слуха, доносится торжественная молитва. В одной руке у меня кувшин — свет моих очей. Во тьме зажигаются свечи, пахнет воском и медом, снова слышится песнопение: «Ты — виноградник мой, весенний, расцветший…»
Поют стены. Трепещет пламя свечи. Все вокруг гудит. А я крепко держу рукой кувшин — свет очей моих — и продвигаюсь вперед.
В тринадцатом веке Дэметре Самопожертвователь даровал Садуну Манкабердели — «мудрому, благоразумному, благонамеренному, возвышенному духом, весьма могущественному, — как говорит Саба [17] , непоборимому и искусному лучнику» — звание атабага. «Садун владел разными языками, — говорит тот же Саба. — С монголами — монгол, с грузинами — грузин, с армянами — армянин. Хорошо владел армянскими, монгольским, персидским… Благодаря этому возвеличился, разбогател очень и обрел большую власть бывший привратник Авага-атабага и дочери Гванцы-Хвашака». «Моя душа схоронена здесь, в этих стенах, она и поет… — слышу я таинственный голос Садуна. — Дманиси — мой…» Хан Авага обложил Грузию непомерной данью. «Дай мне Дманиси, и я выплачу дань хану, — питает неизвестный историк в «Летописи Грузии». — И пришлось Дэметре дать Садуну Дманиси и окрестности его». Видно, и за огромные деньги жаль было Дэметре отдавать Дманиси Садуну.
17
Саба — Сулхан-Саба Орбелиани, выдающийся писатель и государственный деятель Грузии XVII—XVIII веков.
— Дманиси — мой, — снова шепчет откуда-то Садун Манкабердели.
«Садун мудро правил делами Грузии, — продолжает летописец, — и в дни его правления не было насилия и несправедливости ни от татар, ни от великих нойонов, ни от послов каких, потому расцвела и разбогатела Грузия».
— Ты — моя кровь. Моя кровь помогает тебе сейчас идти, и кувшин в руке твоей — это свет моих очей, — чеканит слова Манкабердели, вбивает их в мое сознание.
— Одного тебе не прощу.
— В чем провинился я?
— Трех жен имел.
— Из них — одну любил.
— Которую?
— Тамар, сестру царя.
— Ту, что купил?
Насильно выданная замуж Тамар бежала от сына Аргуна в Мтиулети. Следуя монгольскому обычаю, Садун стал «торговать жену» у брошенного мужа, просил «продать ему сестру царя».