Гномон
Шрифт:
Короче говоря, я строила потемкинские деревни: фальшивки.
Беда в том, что теперь у меня в голове поселился Гномон, и еще срочное погружение, так что мне больше некуда спрятать себя, только в саму центральную консоль или автономные системы жизнеобеспечения, призванные регулировать дыхание, температуру тела и тому подобное: все эти сложные процессы, которые происходят в мозгу, а мы о них даже не думаем. Я встроила себя в какой-то раздел фабричной прошивки, стерла то, что там было, и сама не знаю, что делает этот код.
Что он делал.
Что бы тут ни произошло в конце концов, я уже не буду тем, кем была прежде. Наверное, я это
Это странно, потому что я их очень даже люблю, когда сама всем заправляю. Например, на своей подлодке я — абсолютный монарх. Команда делает то, что я приказываю, не в последнюю очередь потому, что я ее выдумала.
Кстати, наверное, я хочу чаю. Желательно улуна.
Кириакос занимается сексом (разумеется); Афинаида — алхимией; Берихун Бекеле возвращается к истокам своего искусства (его чуть не взорвали, но он жив-здоров). А Гномон… м-да. Я уже не уверена, кому теперь принадлежит Гномон. Сначала, конечно, это был нарратив Оливера, но теперь… он его так хорошо подстроил под мой стиль мышления, к историям, которые я придумала, что его невозможно просто выключить. И по этой же причине он идеально вписался в то, что я делаю. Оливер не смог удержать над ним контроль. Что ж, посмотрим.
Стюард приносит чай на темном деревянном подносе: фарфоровые чашки и все, что нужно. Если поднести их к свету, можно увидеть проблеск в отпечатке трех рисовых зернышек над ручками. Это метка высшего качества.
Чашек больше одной, потому что в реальном мире я всегда считаю, что кто-то может зайти на чай, а если такие вещи менять, структура слабеет. По существу: если бы мне подали чай в одной чашке, кавитационный шум «Ребуса» стал бы чуть громче для эсминцев наверху. Здесь всё — символы и вера. Как сновидение: текст меняется от секунды к секунде, а переключатели и кнопки перестанут работать, если тебе это не нужно. И вкус у всего будет неправильный, пока ты ему не дашь определение. Законы физики такие, какими ты их сделаешь. В теории я могла бы на этой подлодке улететь в безопасное место или переправить ее мгновенно, как, говорят, «Элдридж» телепортировался в другой мир в 1943 году. Но тут как с чашками: любой огрех, который я закладываю в архитектуру, может использовать враг.
Я чувствую пальцы, легкое прикосновение к обшивке, тук-тук-таки-тук в дверь каюты. Минутный контакт, луч солнца в пасмурный день. Ничего особенно страшного. Где-то рядом один из моих матросов шепчет: «Гидролокатор».
Я задерживаю дыхание и жду. Пусть движение лодки уведет нас прочь, прочь и в глубину.
Лучше держаться правил, чтобы луч пробежал по нам и растаял. Просто кит. Просто тень в термоклине, риф, обломки кораблекрушения. Не на что тут смотреть. «Ребус» умеет прятаться.
Во вкусе чая — горные склоны и теплый ветер.
Когда-то я видела потрясающую серию фотографий, представлявшую разные виды человеческих слез. До того момента мне в голову не приходило, что слезы радости могут отличаться от слез ярости или горя. Причина имеет значение. Если ты плачешь оттого, что режешь лук, структура твоих слез похожа на подлесок в сосновом лесу. Если от воспоминаний — это сетка как
Какими слезами плачет мое тело там, в свете дня? Какая сложность подходит моему положению; какое диковинное, невероятное сочетание узоров снежинки может его описать?
Если бы я могла положить свои слезы под микроскоп здесь и сейчас, в своем убежище, что бы я увидела? Свой мир — разбитым на куски, свой дом — битком набитым полицией или горящего человека в комнате, полной призраков? Мобильник, который висел у меня над кроваткой в детстве? Что я хочу увидеть?
Наверное, нет подходящей категории для женщины в моем положении, нет подходящих слов в лексиконе, чтобы передать и описать мои эмоции. Может, мои слезы уникальны, скрытая в них информация — новая и плотная. Их нужно собрать и сохранить, по крайней мере отдать на анализ. Вероятно, в них можно прочесть, кто я такая, где я, и в этих данных — обнаружить нечто странное.
Скажи тихо, даже здесь. Запиши не все буквы, чтобы носитель имени тебя не услышал — не Гномон, а Гн-м-н.
Он должен значить что-то другое, я уверена, но воспоминание об этом осталось на поверхности, в каком-то дальнем углу, куда они, надеюсь, еще не забрались. Может, ответ плавает в воде среди горелых обломков моего пения. Может, он в пиратском сундуке на пустынном острове, а где-то есть карта в кожаном футляре, и на ней показано, как туда добраться, обойти монстров и ловушки.
Он должен значить что-то важное, поэтому он есть в каждой истории. Само слово предполагает нечто, перпендикулярное всему остальному, выделяющееся. Это та часть солнечных часов, которая отбрасывает тень — придает смысл циферблату. Нечто, что можно добавить к чему-то другому, чтобы получить сущность, подобную изначальной. Это намек? Может, Гн-м-н — последнее убежище и спасение моего «я»? Тропинка в обход мозговой травмы к тому, что я знаю как фундаментальную суть самой себя?
Мы часто говорили об этом с Робертом. Я могу это сказать здесь, не опасаясь, что меня подслушают. Мы говорили о такой штуке — перезагрузочной коробке.
Она рождается из пластичности человеческого представления о смерти. Когда-то мы полагали, что смерть — то, что происходит, когда у тебя останавливается сердце, а мозг перестает подавать сигналы. Теперь мы знаем, что человека можно вернуть из этого состояния. Даже используем его в сочетании с охлаждением для эксплантаций — это хирургические операции, когда целый орган удаляют из тела, лечат от болезни так, как невозможно было бы лечить, оставайся он внутри, а потом возвращают на место и пришивают. Без технологии хирургического стаза просто не хватило бы времени: пациент истек бы кровью. При наличии современной стазис-камеры можно выиграть почти полдня. За это время удается сотворить невозможное, починить человека, который фактически мертв, а затем вернуть его к жизни. Так можно даже бороться с отказом многих органов в результате отравления — одному оппозиционеру из Казахстана перелили всю кровь и промыли весь организм семь раз, а потом подсадили клонированные клетки на органы и продержали его месяц в искусственной коме, но он выжил. Теперь играет в теннис.