Гностики и фарисеи
Шрифт:
– А ты не пей… Не пей…
Потом поднялась над полом и зависла рядом с Архангелом, выписанным со тщанием на одной из колонн. А после растворилась в косом луче, похожем на огромный посох, который Господь оставил в доме Своём, вложив сквозь оконце и уперев в стену напротив.
На месте женщины в белом увидел Василий Иванович монашка в чёрном, старенького, с выбивавшимися из-под скуфьи сединами.
– Не пей… – повторил монашек, вложил в руку Василию Ивановичу просфору и пошёл себе.
Месяц не вкушал Василий Иванович от Бахуса. Так что Анисье Осиповне, уверенной в явленном чуде, пришла даже нелепая
– Ничего не замечаешь? – спросила она за ужином у подтирающего чёрной коркой белоснежную с серебряной по краю каймой тарелку Василия Ивановича.
Василий Иванович покрутил головой, но перемен вокруг себя так и не обнаружил.
– Да сервиз же новый купили! – не удержался сын.
Тут только заметил Василий Иванович новые тарелки, соусник и чашу, на дне которой в масле и соке плавали помидорные зёрна и мелкие кольца зелёного лука. И пока Василий Иванович разглядывал сервиз, домочадцы молча в каком-то напряжённом ожидании разглядывали Василия Ивановича. А Василию Ивановичу вдруг стало нестерпимо противно и вместе с тем жалко и жену, которая сколько ни старайся, ничего не поймёт, а потому ничего не изменит. И детей, которым не нужно ничего понимать или менять, но которым он, не из-за водки, а по какому-то чудному устройству своему, едва ли даст то, что им потребно. И захотелось Василию Ивановичу скрыться, исчезнуть навсегда и никого из домочадцев больше не видеть, потому что Анисья Осиповна только и ждёт, чтобы захлопотать и втянуть в свои хлопоты, в которых видятся ей и счастье, и полнота жизни, его, Василия Ивановича. А Василий Иванович никуда не желает втягиваться.
Он остался на месте и выдавил из себя:
– Это ты… хорошо придумала… с сервизом.
Напряжение спало. Анисья Осиповна подала чашки, разлила чай. И так они сидели, словно всё у них хорошо и ни за что им ни перед кем не стыдно.
А ночью поднялся Василий Иванович и, сам не зная зачем, босой направился в кухню, где, распахнув посудный шкаф, принялся рассматривать составленные стопкой тарелки и выложенные цветком на груде блюдец чашки.
Через два дня отвезла Анисья Осиповна детей в деревню к матери и вместе с Виктором Осиповичем уехала в Саров. Остался Василий Иванович один. Но когда вечером смотрел он в комнате телевизор, вдруг за стеной на кухне услышал голоса. Василий Иванович прислушался. Говорили двое. Один голос он тут же узнал, этот нежный, ласкающий голос он узнал бы из целого хора. Другой голос был мужской, незнакомый.
– …Что же ты, лапшу ему навешала? – спрашивал мужской голос.
– Я ведь пошутила тогда, а он, дурак, поверил, – отвечала она и смеялась.
– Что же ты предлагаешь?
– А в расход его! Чего тут предлагать!..
– Да ведь сама же говорила: мужик хороший, не пропащий…
– Говорю: шутила! На кой он ляд сдался?
– Он и в самом деле ничего… не пропащий. Вон месяц уж держится!
– Держится!.. Не знамо за что подвешенный. Вот те нож, обруби волосок – и часу не продержится!.. Да я бы таких… кастрировала!..
– Ну это ты слишком!
– В самый раз!..
Они замолчали. Василий Иванович ещё выждал, а потом на цыпочках прошёл в кухню, решив, что лучше напасть первым.
Кухня была пуста. «Через
Когда на другой день вернулись Анисья Осиповна с братом, первое, что увидели они, войдя в комнату, был Василий Иванович, восседавший торжественно на диване. Рядом с ним покоилась белая тарелка с серебряной каймой, а на тарелке – шмоток какой-то еды, определить которую, не отведав, никто бы не смог. На полу, у ног Василия Ивановича, стояли горкой остальные тарелки из сервиза.
– А-а! Богомольцы!.. – воскликнул невнятно Василий Иванович и принял позу непринуждённости, раскинув руки по спинке дивана. Но этого ему показалось мало. Он поднялся и двинулся навстречу жене и шурину, немотствующим в дверях. Его качнуло. Он устоял, но тут же идея, великолепная и ни на что не похожая посетила его. Он крякнул и пошёл вприсядку. Нельзя было сказать, что он плясал – так неточны и некрасивы были производимые им движения. Он приседал, точно нащупывал под собой стульчак, потом, точно ужаленный в самое неподходящее место, выпрямлялся резко. Выбрасывал вперёд то одну, то другую ногу, выворачивая ступни, раскачиваясь и едва не падая. Весь вид Василия Ивановича выражал победу света над тьмой, просвещения над мракобесием, идеалов свободы над вековым рабством.
Жена и шурин с ужасом наблюдали эту хореографию. Но Василию Ивановичу не нравилось, что они молчат. Тогда Василий Иванович, взгляд которого упал на белую тарелку с серебряным узором, сгрёб её с дивана и хватил об пол. Анисья Осиповна ахнула, а Василий Иванович, почувствовав облегчение, поддел носком левой ноги остальные тарелки и под жалобный перезвон их снова пустился в пляс.
Крест, небольшое серебряное распятие, обыкновенно покоившееся на груди Василия Ивановича, раскачивалось на белом шнурке, обвивавшем шею, то взмывая сквозь распахнутый ворот, то со шлепком ударяясь о многогрешную плоть Василия Ивановича.
И хорошо было Василию Ивановичу.
Неприкаянность
От города на автобусе нужно ехать километров двадцать до большого села. А там ещё через лес и болото километров пять пешком. И вот, наконец, Речные Котцы. Смысл названия неясен даже старожилам – ни реки, ни каких бы то ни было котцов, в деревне отродясь не бывало. Хотя, по здравому размышлению, название не могло появиться на голом месте. Текла, наверное, когда-то река, ловили в ней рыбу, для чего и ставили котцы.
Но лет пятнадцать назад ничего похожего здесь не было, как не было уже и лесхоза, кормившего деревню при советской власти. Зато было два десятка дворов и небольшая церковь на въезде. Пять домов давно стояли заколоченными, один купили какие-то чудаки-дачники, внезапно появляющиеся летом, рыщущие самозабвенно по лесам и так же внезапно исчезающие. В остальных домах жили старухи – несколько вдовых, несколько со стариками и одна со взрослым дурачком-сыном. Кроме старух имелся в деревне пожилой вдовый священник. А с некоторых пор – средних лет бобыль, недавно возвернувшийся из мест заключения, где отбывал за драку; да ещё молодой «грузин», как прозвали его старухи, в действительности же – неизвестно откуда взявшийся переселенец с Кавказа.