Гобелены грез
Шрифт:
Единственный диссонанс в это сплошное празднество внесла леди Мод Хьюг. Она, спустившись к трапезному столу, увидела во главе его Хью и тут же упала в обморок. Затем пришла в себя, прежде чем Одрис. успела оказать ей помощь, и разразилась такими истерическими рыданиями, что леди Эдит вынуждена была отвести несчастную женщину обратно в ее комнату.
— Не могу взять в толк, что с ней такое происходит, — сказала она, вернувшись. — Никогда за ней ничего подобного не замечала.
— Это как-то связано с Хью, — сказала Одрис, озабоченно глянув на мужа.
— Ох, ну не настолько же он уродлив, — заметил насмешливо Ральф. — Я, правда тоже, чуть было не дал деру, когда впервые заглянул ему в лицо, но чтобы так вот сразу падать в обморок…
Хью расхохотался. Одрис шутливо потребовала извиниться за оскорбление —
К несчастью, чем дольше жил Хью в Джернейве, тем более загадочным представлялось поведение леди Мод, так что в конце концов на него просто нельзя уже было не обратить внимание. Примерно неделю после того, как Хью впервые спустился в трапезную, стояла дождливая погода, и Ральф воспользовался первым же после этого погожим днем, чтобы вернуться в Ратссон. Мод держалась в стороне от Хью, пока тот сидел в холле, выслушивая доклады Эдмера, утверждая его решения и подсказывая иногда, как лучше исправить ущерб, причиненный вторжением шотландцев. Однако позже, когда он, достаточно окрепнув, стал проводить все больше и больше времени во дворе и у хозяйственных пристроек замка, наблюдая за строительством, она все чаще и чаще начала попадаться ему на пути. Леди, правда, не падала больше в обморок, но испуганно таращила на него глаза и опрометью бежала прочь, зачастую заливаясь слезами. Хью несколько раз порывался остановить леди Мод и попытаться убедить, что у него и в мыслях нет обвинять ее в том, что приключилось с его отцом в Хьюге, но так и не сумел это сделать.
В конце концов доведенный до белого каления Хью, который с детства с особой чувствительностью воспринимал малейшие признаки неприязни со стороны других людей, начал видеть дурные сны, в которых фигурировала эта женщина, и однажды перед трапезой пожаловался на это жене.
Одрис кормила Эрика и, оторвавшись от умиленного созерцания жадно насыщавшегося малыша, спокойно сказала:
— Я знаю. Леди Мод прямо-таки преследует тебя.
— Преследует меня? — удивленно переспросил Хью. — Да я, исходя из ее повадок, сказал бы, что она бежит от меня, словно черт от ладана. Если она, как ты говоришь, преследует, почему бы ей просто-напросто не подойти и не поговорить по-человечески со мной? Все, что я хочу сказать ей, это то, что не держу на нее зла и хочу только спросить, как зовут ту девушку — наследницу Хьюгов и кто ее опекуны. С Хьюгом надо что-то делать, иначе он перейдет в руки короля, а я не имею ни малейшего желания видеть королевский замок столь близко от Тревика.
Одрис лишь покачала головой, услышав о Хьюге, и вслух заметила:
— Леди Мод почему-то влечет к тебе. Она совершенно не может этому сопротивляться, — и, вздохнув, продолжала: — Надо бы отправить ее обратно в Хьюг, но у меня душа переворачивается, стоит подумать об этом. Там ведь все, до последнего слуги, относятся к ней с презрением, а здесь ей хорошо с тетей.
— Тогда пусть остается, — с досадой сказал Хью. — Да мы и сами надолго тут не задержимся.
Одрис искоса глянула на него, но ничего не ответила, и Хью поспешно заковылял прочь. Он прекрасно понимал, что Джернейв нуждается в крепком и рачительном хозяине больше даже, быть может, чем Хьюг. А если начистоту, то не хотел уезжать из Джернейва. Чем глубже он втягивался в заботы, связанные с восстановлением замка, тем больше влюблялся в Железный Кулак, и постепенно дошло до того, что он начал испытывать страстное желание остаться и хозяйничать в нем по своему усмотрению. Но Хью помнил, что изображено было на гобелене, и, пока считал себя единорогом, не мог позволить себе роскошь назваться владельцем Джернейва.
Проводив взглядом мужа, молодая женщина вновь наклонилась над сыном, но мысли ее заняты были отнюдь не ребенком. Одрис отчетливо представляла, что тревожит Хью, но не могла придумать, как исправить зло, которое причинила ему, показав гобелен. "И зачем только я пошла на это? " — горько
Беда в том, что Хью до сих пор не перестал думать о себе, как о Лайкорне. Он носит теперь имя Ратссонов но ведь это по линии матери, как будто он до сих пор считается незаконнорожденным. Хью должен называть себя по отцу. Одрис взволнованно вздохнула, когда эта мысль пришла ей в голову. Как же она раньше не додумалась связать все воедино. Леди Мод известно, кем был Кенорн, и что с ним случилось. Хью необходимо свести с леди Мод… Одрис нетерпеливо глянула на Эрика, но тот продолжал невозмутимо сосать молоко, и отнять у него грудь значило подвергнуть свои барабанные перепонки серьезному испытанию. Вынужденное бездействие позволило ей подумать кое о чем ином. Она считает, что Кенорн состоял в родстве с Лайонелом, а что, если это не так? Что, если во всей этой истории заключено нечто, что может навлечь позор на голову мужа. Не этим ли объясняются страдания несчастной леди Мод? Нет, будет лучше, если она сама сначала поговорит с Мод, и лишь затем решит, как поступать далее.
Эрик вздохнул, в последний раз сдавил ручонками материнскую грудь и выпустил сосок изо рта. Одрис приподняла сына выше, дожидаясь, пока он отрыгнет воздух, проглоченный с молоком. Она продолжала укачивать малыша на руках некоторое время, затем, когда головка ребенка сонно откинулась, тихонько передала его Фрите и спустилась в трапезную.
К немалому ее разочарованию леди Мод там не оказалось — она, как выяснилось, попросилась в Хексем, и леди Эдит предоставила ей возможность туда поехать. Хью поблизости тоже не было. Он пребывал в прекрасном настроении, потому, быть может, что леди Мод на этот раз не путалась у него под ногами.
Одрис знала, как болезненно воспринимает муж любые намеки на состояние своего здоровья — ему казалось, что выздоровление идет слишком уж медленно, поэтому после трапезы Одрис чуточку схитрила, заманив его в сад. Намерения ее были самыми невинными: она хотела, чтобы он отвлекся от всех прочих забот и хотя бы немного отдохнул. Как-то так получилось, что супруги оказались у местечка, навевавшего весьма щекотливые воспоминания — уединенной травянистой полянки, на которой они внезапно и неожиданно для них обоих занялись любовью, когда Хью, доставив Тарстена в Роксбург, вернулся в Джернейв. Одрис едва заикнулась: "А помнишь… ", как Хью продемонстрировал, что помнит то, что было, более чем хорошо. Он приласкал ее как бы в шутку, она ответила столь же шаловливой лаской, ожидая, что этим все и закончится, однако, когда взаимные ласки начали с каждой секундой приобретать все большую интенсивность и страстность, гипотетическая судьба Джернейва показалась ей гораздо менее важной, чем то, что происходило теперь между ними, и они, полуобнажив друг друга, с таким пылом предались любовной игре, словно в их распоряжении не было супружеского ложа, на котором они могли заниматься тем же самым сколько и когда угодно. А затем уже поздно стало идти на попятную, кроме того, возможность оказаться захваченными врасплох кем-то из челяди придавала происходившему пикантную остроту, и они довели до счастливого конца столь увлекательное и сладостное предприятие, а потом, радостно расхохотавшись, слегка смущенные, но очень счастливые, наскоро оправив одежды, так и остались лежать на траве, сжимая друг друга в объятиях.
Через пару минут Хью, для которого даже столь приятный труд был все еще изнурительным, задремал, положив голову на бедро жены. Одрис тоже отдыхала, оперевшись спиной на скамью — ту самую, на которой они некогда сидели рядышком, когда дядя, незаметно подкравшись, перепугал их чуть ли не до смерти. Она уже не плакала всякий раз, когда думала о сэре Оливере, и теперь лишь подняла голову и обвела грустным взглядом окрестности, но тут же насторожилась и громким шепотом приказала:
— Стой!