Год активного солнца
Шрифт:
«Может, разбудить Гию?»
«Да нет же, не стоит!»
Звезды почти не мерцают. Разреженный чистый воздух преломляет их лучи невидимо для глаз. Для человека, выросшего в долине и привыкшего к мерцанию звезд, эти неподвижные звезды, намертво приколоченные к небу, — странное зрелище.
Я встаю, выхожу со двора лаборатории и направляюсь к хребту, черно нависающему над округой. В темноте я легко нахожу знакомую маленькую площадку. Я навзничь ложусь на влажную траву и, затаив дыхание, смотрю в небо.
Я попытался было закурить, но тут же тушу сигарету о камень и
Небо.
Увешанное звездами небо.
Ни единого облачка.
Помню ощущение, возникшее во мне, когда я впервые заглянул в трубу телескопа. Мощные линзы словно бы вырезали в космосе огромное пространство и поднесли его совсем близко к моим глазам. Как будто приоткрылась невидимая волшебная дверь вселенной, явив мне фантастическое зрелище. Где мы находимся и где обитаем? Где начало всему этому и где конец? А может, нет ни начал, ни концов?
Впрочем, даже сам Эйнштейн допускал, что у вселенной может быть конец. О, с каким воодушевлением ухватились за слова великого ученого церковники и тут же выдвинули свою идею: если у материального мира есть конец, тогда легко предположить, что за ним существует нечто нематериальное, то есть бог.
Может, этот мир и впрямь ирреален, а частицы материи мы видим лишь движущимися на фоне времени и пространства, тогда как реальность находится вне времени и пространства?
«Ибо мы лишь вчерашние и не ведаем: может, жизнь наша лишь отблеск над миром?» — неожиданно вспоминаю я.
Может, и впрямь описание создателя, действующего во времени и пространстве, — примитивный масштаб? Может, современная теория и впрямь принуждает нас мыслить создателя действующим вне времени и пространства?
А из глубин метагалактики идут и идут обитатели микромира, обладающие огромной энергией.
Десять тысяч миллиардов электрон-вольт!
Лишь человек, достаточно искушенный в числах и физических величинах, может представить себе все значение этого явления. Где рождаются и где приобретают такую огромную энергию мельчайшие частицы материального мира, разглядеть которые невозможно даже с помощью сверхчувствительных приборов? Что находится там, в глубинах метагалактики, что порождает первоосновы материи, которые доходят до нас в виде вторичных частиц?
«Не поверю, что бог играет в кости!» — воскликнул Эйнштейн, когда был вынужден отступиться и признать вероятностность мира. Случайность, которая ничего не значила в классической механике, сделалась всем в квантовой. Многообразную вероятностную причинность многие отождествляли с идеализмом.
«Как движется электрон?» — был поставлен вопрос. «Как ему заблагорассудится», — таков был ответ, вполне верный и логичный. Но, может, движение электрона выражает чью-то волю?
В моем сознании вновь возник след, изображенный на фотопластинке. Ясно, что у элементарной частицы, оставившей такой след, масса должна быть вдвое больше, нежели у протона.
«Что бы это могло быть?»
«Что бы это могло быть?»
«Что бы это могло быть?»
Вновь заскрипел грузный мельничный жернов.
— Почему
Дато только сейчас заглянул в лабораторию, и на лице у него тот же вопрос.
Я не отвечаю.
И друзья не стали настаивать.
Бессонная ночь и опухшие глаза — обычное явление в космической лаборатории.
— Может, выйдем? — предлагает Гия.
Я посмотрел в тарелку. Она пуста. Когда я успел умять столько горячего харчо, не понимаю. Я рассеянно выхожу из столовки. Гия молча идет рядом со мной.
Видно, он о чем-то хочет меня спросить.
— Нодар, — наконец решается он, — ты, случаем, не болен?
— Разве я похож на больного? — улыбаюсь я.
— Значит, что-то произошло ночью…
— Да, произошло. Впрочем, может, я заблуждаюсь. Ведь возможно же, что это какая-то аномалия или неточность аппарата. Не знаю. Заранее трудно сказать что-то определенное, хотя след вполне реален.
— Ты покажешь мне пластинку? — заблестели глаза у Гии.
Говоря откровенно, я до поры до времени никому не хотел показывать пластинку. Мне хотелось самому подумать и разобраться в сущности явления. Но теперь отступать было некуда, ведь Гия неправильно может понять мой отказ. И я пошел с ним в лабораторию.
Гия долго и внимательно разглядывает пластинку. Я сижу на стуле, курю и наблюдаю за выражением лица Гии. На нем проступили следы сильного волнения.
— Ее масса, должно быть, очень велика.
— Почти в два раза больше протона.
— Ты думаешь, что это не протон?
— Я долго думал. Теперь я просто убежден в этом.
Гия вновь разглядывает пластинку.
— К каким же выводам ты пришел?
— Я полагаю… — только очень прошу тебя пока что никому ничего не говорить ни о пластинке, ни о моих предположениях на пластинке изображен мезон, очень редкий мезон.
— Мезон?
— Да, мезон. Редчайший мезон. Видно, его жизнь весьма непродолжительна. Пока что это всего лишь гипотеза. Мне нужно еще несколько дней, пока я продумаю все за и против.
— Ну что ж, не буду поздравлять заранее, — улыбнулся Гия.
— Всегда успеется, было бы с чем поздравлять.
— По моему мнению, на пластинке изображен мезон, — говорю я и почему-то смотрю на Мамуку Торадзе.
В маленькой комнатке, которую мы шутливо именуем «конференц-залом», находится всего пять человек.
Я стараюсь подавить волнение и радость. Я почти не сомневаюсь, что на пластинке запечатлена элементарная частица, еще не известная науке. Я говорю «почти», хотя в глубине души абсолютно убежден в реальности существования тяжелого мезона. Знаю я и то, как трудно доказать, что несколько дней назад нашу лабораторию посетил редчайший гость, оставив на фотопластинке весть о своем посещении. Кто и когда еще сможет заполучить желанного гостя?
— Какова, по вашему мнению, природа мезона, изображенного на пластинке? — спрашивает Мамука Торадзе. Он вообще обожает говорить сухим официальным тоном, тем более когда обсуждаются серьезные научные проблемы.