Год активного солнца
Шрифт:
«Кто это мы?» — подумал Тамаз.
Время шло. Беседа продолжалась. А Тамаз Яшвили все никак не мог понять, с какой целью Дидидзе решил переговорить с ним.
— У вас есть тема для диссертации?
— Нет. Я пока еще не думал о защите.
— О-о, так не годится, так не борются, дружок! — Застыв на месте, профессор укоризненно покачал головой, сел на стул и оперся локтями о стол. Чтобы придать разговору более интимный характер, он перешел на «ты».
— Ты еще совершенный ребенок, неопытный. Когда человек решается на борьбу, он прежде всего обязан вооружиться. Голыми руками битвы не выиграешь. Наше оружие — диссертация. Более того, она — наша позиция, а ты думаешь голыми руками одолеть противника? Раздавят, как клопа! Будь у тебя степень, разве сумел бы Какабадзе так легко выставить
Ясе Дидидзе особенно выделил последнее предложение, пузыри забурлили на поверхности кипящей смолы.
— Я ни с кем не собираюсь бороться! — попытался улыбнуться Яшвили.
— Молодой человек, как вы на-ив-ны! — расхохотался профессор, достал из кармана платок и вытер глаза. — Мне известно все, что произошло между вами и профессором Какабадзе. Известно и то, что он не снизошел до беседы с вами, а перепоручил все профессору Тавзишвили. Не обижайтесь на уважаемого Давида. Он честный, но трусливый человек. Известно мне и то, как вы написали заявление. Нико Какабадзе умница. Он верит в ваш талант и поступает предусмотрительно, ведь в будущем вы еще не раз встретитесь. Поэтому он якобы пожалел вас и не просто выгнал, а обменял на какого-то младшего сотрудника. Разве этим он нанес вам меньшее оскорбление? Вы что, пешка, которую переставляют куда заблагорассудится? — Ясе Дидидзе выдержал некоторую паузу, давая время молодому математику получше разобраться в лабиринте коварства. Он убрал со стола руки, откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и снова перешел на «ты». — Ты уже, наверное, убедился, что мне известно все? «Я не собираюсь бороться!» — говоришь ты. Верно. А известно ли тебе, молодой человек, что говорить правду — это уже борьба. Но кто будет повержен в этой борьбе? Ты! Почему? Потому, что у тебя нет позиции, нет силы. Твоим талантом никто не интересуется. Ты пока что напоминаешь едва раскрывшийся бутон. Его могут сорвать, не дав распуститься. Разве мало подобных примеров? Ты уже нажил врага, и, скажу откровенно, достаточно сильного, опытного и коварного врага. — Дидидзе снова перешел на «вы», желая придать словам больше внушительности. — Он якобы не утопил вас окончательно. Перебросил в научно-исследовательский институт. Как вы думаете, Нико Какабадзе позволит вам встать на ноги, опериться, найти свою дорогу и набраться сил? Нет, дружок! Если вы так думаете, вы ничего не достигнете в жизни.
Ясе встал и снова заходил по кабинету.
«Откуда ему известны все подробности?» — не мог понять Тамаз, следя за этим непропорционально сложенным, но живым и энергичным человеком.
Неприятное лицо профессора сияло от удовлетворения. Он был неописуемо доволен своей речью, своими точными, изложенными с математической четкостью жизненными наблюдениями и не сомневался, что произвел на молодого коллегу неизгладимое впечатление.
— Итак, ты сейчас ни над чем не работаешь? Никакой проблемой не занимаешься? — изменил тему разговора профессор, снова перескакивая на «ты».
— Почему же? Я работаю над проблемой однозначного определения замкнутых многогранников.
— Замкнутых многогранников? — Профессор не мог скрыть изумления. Он подошел поближе и заглянул в глаза Тамазу.
— Да.
— У вас есть какие-нибудь интересные результаты?
— Пока еще нет.
— Знаете, дружок, что я вам посоветую? Оставьте эту проблему. Еще в девятнадцатом веке над ней бесполезно бился сам Коши. Как сыну и коллеге, я бы посоветовал вам другое. Возьмите более легкую тему, обратитесь к какой-нибудь доступной проблеме, с которой вы с вашим талантом справитесь за год. Я буду добиваться, чтобы вам предоставили годичный отпуск, чтобы вас направили в Москву. Я дойду до самого президента. Да, до самого президента академии и все устрою. Даю вам честное слово. Я дорожу талантливыми молодыми людьми и всячески стараюсь пробить им дорогу. Смеяться над способным человеком, затирать его я никому не поз-во-лю! — Последнее слово профессор произнес по слогам, ритмично отмечая их ударами ладони по столу. Затем лихо повернулся, сделал три шага и, тут же резко обернувшись к Тамазу, спросил напрямик:
— Что ты намерен сейчас предпринять?
— В каком смысле? — опешил Тамаз.
— Как, вы намерены безропотно снести все унижения и
Тамаз посмотрел в горящие глаза профессора Дидидзе, и вдруг словно какая-то пелена спала с глаз — Тамаз понял все. Все стало ясным как божий день. Он даже разозлился на самого себя, до каких пор можно быть наивным? Разве не смешна сама мысль, что Ясе Дидидзе радеет о судьбе талантливой молодежи? Разве можно было верить, что он действительно что-то знает о таланте молодого коллеги? Скорее всего, он впервые услышал фамилию Яшвили в тот день, когда произошла эта неприятная история на кафедре. Но откуда ему известны все подробности? Наверное, от одного из тех, кто с утра до вечера подобострастно заглядывает в глаза Какабадзе.
Тамаз давно бы взорвался, если бы жгучее любопытство не пересилило негодование. Ему хотелось выслушать до конца все наставления профессора Дидидзе, выяснить их скрытые пружины, поглядеть, как он будет распалять в нем ненависть, чувство мести, чтобы потом использовать его в своих целях.
— Что я должен делать, что я могу? — после недолгого молчания неуверенно спросил Тамаз. С трудом превозмогая возмущение, он поднял на профессора спокойные глаза.
— Зато мы можем, дружок, мы! Только нам необходимо ваше содействие. Мы ратуем за справедливость. Тебя, талантливого ученого с большим, более того, с блестящим будущим изгнали с кафедры, растоптали, уничтожили, отрезали все пути, плюнули тебе в душу. А потом якобы смилостивились и обменяли на кого-то. По какому праву? Только потому, что ты сказал правду. То есть из-за правды, из-за высказанной тобой истины тебя принесли в жертву. Ты все так и напишешь. Напишешь в двух экземплярах. Один — на имя ректора твоего бывшего института, второй — в академию, на имя президента. Ты напишешь все подробно. И помни, молчание с твоей стороны равносильно преступлению.
— Что же конкретно я должен писать?
— Все. Как с тобой поступили. Однако этого недостаточно. Опиши как можно точнее все, что творится на кафедре. Ни капли лжи, одну правду. Ты в этих делах человек неопытный, многого не знаешь, многого не замечал. Но ничего, не беспокойся, мы поможем тебе написать. Господин Какабадзе на осенних выборах метит в членкоры. Мы устроим ему выборы. Не то что в академики, с кафедры заставим убраться! А ты не робей. Не останешься без поддержки. Не думай, что в своей борьбе мы рассчитываем лишь на твое письмо… Знай, ты непременно должен вернуться на кафедру и заставить их держать ответ за все насмешки и издевательства.
«В который раз говорит о насмешках и издевательствах, — думал Тамаз. — Старается завести меня, растравить, чтобы я потерял голову от гнева».
Нервы молодого математика не выдержали.
— За кого вы меня принимаете? — сквозь зубы процедил Тамаз.
— Что вы сказали? — не расслышал профессор.
— За кого вы меня принимаете? — повысил голос Тамаз и вскочил. Ноги у него подкашивались.
Ясе Дидидзе точно язык проглотил. Толстое багровое лицо его разом посерело. Он медленно попятился к столику, на котором лежал его новенький, набитый книгами портфель.
Не спуская глаз с трясущегося подбородка Тамаза, он нащупал ручку портфеля. Потом стремительно повернулся и кинулся к двери.
— За кого вы меня принимаете? — крикнул оскорбленный Тамаз, стукнув по столу обеими руками.
Ясе Дидидзе, успевший уже отворить дверь, обернулся:
— За кого? За психа, за идиота! Дай бог здоровья Какабадзе, вовремя дал тебе пинка!
Тамаз остолбенел. Грохот двери оглушил его, как удар по голове. Он невольно зажмурился, опустился на скамью и уткнулся лицом в ладони.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Институт прикладной математики понравился Тамазу Яшвили с первого дня. В просторных, солнечных комнатах старинного здания, в его уютной библиотеке и лабораториях царили тишина и деловая обстановка. Все здесь ходили чуть ли не на цыпочках, с улыбкой здоровались друг с другом, разговаривали вполголоса, словно боясь громким словом нарушить тишину и покой. Массивные, старинной кладки стены, тяжелые резные двери, точеные перила лестниц, искусно выложенный паркет — все выглядело величественным и настраивало на торжественный лад.