Год длиною в жизнь
Шрифт:
В Париже началось страшное время! Никогда так часто не убивали – просто на улицах, первых попавшихся людей. Фашисты распоясались окончательно – зверь подыхал и норовил отравить своим трупным ядом все вокруг. Было арестовано особенно много участников R?sistance, и оставшиеся на свободе страшно беспокоились за жизнь тех, кто находился в заключении. Если до высадки союзников у них оставались какие-то шансы выжить, то теперь они почти наверняка были обречены на самое скорое уничтожение. В Париже ходили слухи, что все в городе заминировано (и мосты, и водопровод, и даже Нотр-Дам де Пари) и в любую минуту от города могут остаться одни развалины. Кто-то верил, кто-то не верил, однако позже выяснилось, что это была сущая правда.
Союзники, высадившись, долго топтались на месте, и единственным, что
Тогда началась настоящая паника – и среди парижан, и среди гитлеровцев.
25
На старых телефонных аппаратах на диске рядом с цифрами были помещены и буквы. (Прим. автора.)
Стало ясно, что боев в городе не избежать. Спасаться было уже поздно, кругом бои. Парижане начали запасаться продовольствием и углем для каминов и печей. Продуктовые лавки обчищали дочиста, а нового подвоза ждать было неоткуда. В квартире Ле Буа хранился некоторый запас муки, и манной крупы, и картошки, и сухарей, и твердого сыру, который мог лежать долго. Ну и вина, конечно, прекрасного «Le cep du oulin» («Лоза Муляна», один из лучших сортов бургундского).
И вот посреди паники и забот о хлебе насущном парижане внезапно осознали: да ведь это освобождение идет к ним, оно уже совсем близко! В городе словно бы некое внутреннее освещение включили. Все стали любезными, вернулась прежняя французская галантность, даже лица изменились, стали открытыми, люди друг с другом разговаривали. Погода стояла дивная, и от знаменитого французского азарта и куража, от желания показать немцам, мол, до вас и дела больше нет, на набережной Сены стала собираться масса народа. Внизу, там, где пришвартовывались суденышки, где с баржей сгружали уголь или щебень, надевали купальные костюмы, грелись на солнце. Дети играли, а некоторые отважные пловцы влезали на перила мостов и оттуда с гиканьем бросались в Сену, вызывая бурный восторг публики.
А между тем немецкие машины, набитые офицерами, все чаще проносились по набережной, не скрывая уже бегства…
Однажды утром Татьяна набрала INF – и услышала в трубке размеренный мужской голос: «Ici les Forces Fran?aises Int?rieures. Vous ?coutez les FFI! Это Французские Внутренние Силы. Вы слушаете FFI!» Она не поверила своим ушам: вещание вело Сопротивление! Звучали призывы к неповиновению и новости: американские войска и силы французского генерала Леклера быстрым маршем идут к Парижу… шведский консул Нордлинг ведет переговоры с Красным Крестом о том, чтобы из Компьеня не вывозили больше транспортов с заключенными резистантами в лагерь Бухенвальд…
Татьяна ошеломленно поглядела в окно: по противоположной стороне улицы шел немецкий патруль.
– Это просто Уэллс какой-то… – пробормотала она, имея в виду роман «Война миров», который некогда поразил ее воображение.
Положила трубку, в ту же минуту телефон зазвонил. У Татьяны от неожиданности сердце так и подскочило.
– Алло! – сказала она севшим голосом.
Консьерж что-то кричал в трубку, Татьяна не сразу поняла что. Потом разобрала. Оказывается, несколько минут назад он стоял на улице, у подъезда, а мимо промчался грузовик, в котором было полно молодежи: парней и девушек с повязками FFI на рукавах. Грузовик притормозил, и через борт наклонилась мадемуазель Ле Буа! Ну да, мадемуазель Рита! На ней была защитная куртка, повязка FFI на рукаве, волосы заплетены в косы, совершенно как раньше, когда она девочкой переехала на рю Мадлен… Она прекрасно выглядела, у нее такой целеустремленный вид! Ну просто амазонка нашего времени! Она крикнула: «Гастон, салют, это я, Рита Ле Буа, передайте моей маме, что я жива и здорова и появлюсь дома, как только в Париже не останется фашистов! Скажите, что я ее люблю и целую!»
– Она помахала мне рукой, – возбужденно
Он кричал что-то еще, но Татьяна швырнула трубку на столик и кинулась из квартиры. Лифт не работал уже которые сутки, она скатилась по лестнице, простучала каблуками мимо комнаты консьержа. Его фигура видна была за широким стеклом, он по-прежнему кричал в трубку, громко и бестолково:
– Алло! Мадам Ле Буа!
Татьяна выскочила на улицу, и сердце так и сжалось: грузовик! Рядом стоял грузовик! Она стиснула руки у горла, замерла…
Это был не тот грузовик. Это был немецкий грузовик с ранеными. Кабина распахнута, шофер и человек в белом халате, покрытом там и сям ржавыми пятнами крови, стояли около капота. В кузове с краю лежал человек, весь в бинтах, видно было только очень молодое лицо с оскаленным от боли ртом…
– Мадам! – выскочил на тротуар Гастон – и осекся, увидев раненого. – О мадам, идемте. C’est la guerre! Это война! Идите домой, умоляю вас, мадам. Здесь опасно оставаться, скоро начнется стрельба. Вы видели? На столбах расклеены распоряжения FFI, призывающие население Парижа к защите города. Уже строятся баррикады, как из-под земли вырастают. Однако ползет слух, будто Гитлер приказал Париж спалить целиком и все взорвать… Говорят, американские войска совсем близко. Но баррикады и стрельба – дело молодых, а нам нужно ждать их дома. Мадемуазель Рита жива, скоро вы ее увидите! Идемте, мадам…
Но Татьяна ушла не раньше, чем уехала машина с ранеными.
Это было 18 августа 1944 года. А на другой день началось…
1965 год
Рита выключила душ и осторожно перебралась через край ванны на мокрый резиновый коврик. Когда она остановилась в гостинице «Россия» в прошлый раз, ее страшно раздражал этот тускло-розовый резиновый коврик на полу ванной комнаты. Он казался сомнительной чистоты, и Рита брезговала на него наступать. Хорошо было бы положить на него какое-нибудь полотенце, но в гостинице ей почему-то дали только одно: и для лица, и для тела. Ей и в голову не пришло, что в Россию с собой из Парижа нужно было привезти полотенце! В любом провинциальном французском отельчике давали три или как минимум два полотенца, да еще варежку для обтирания лица. Во Франции ведь не умываются из-под крана, как в России, воду наливают или в особый, сияющий чистотой тазик, или в такую же сияющую раковину, закрыв ее пробкой. Здесь же вода хлещет из крана почем зря, пробок или тазиков не предусмотрено. Так же как и достаточного количества полотенец. Рита хотела купить себе полотенце в каком-нибудь энском магазине, но их не оказалось в продаже. Оказывается, их иногда «выбрасывают», и нужно ловить этот счастливый момент, потом стоять в очереди… Ну когда ей в очереди стоять, скажите на милость?
Потом Федор из дому принес Рите симпатичное розовое полотенчико. И вид у него был страдальческий, смущенный. Рита представила, сколько ему пришлось выдержать разговоров с женой по поводу несчастного полотенца (а может, Федор просто унес его, никому ничего не говоря, украл, попросту сказать!), и молча поцеловала друга в щеку. С этим полотенцем Рита странствовала по Дальнему Востоку, оно служило для вытирания самых разных частей тела.
Сейчас она выстирала его, поэтому и наступила на голый резиновый коврик. Он был ребристый и щекотал подошвы. И очень хорошо, ребристый, значит, не скользкий. Значит, Рита не поскользнется на кафельном полу. А то еще не хватало упасть и…
Забавно, что она так оберегает то, от чего избавится завтра, в крайнем случае – послезавтра! Или даже сегодня, если очень повезет…
Да нет, не это она бережет, а себя.
«Детей много, а мать одна!» – говорила некая очень хладнокровная Ритина парижская подруга, воспитывавшая пятерых отпрысков обоего пола и умудрявшаяся заниматься написанием обзорных статей для той же газеты «Le onde aujourd’hui» (обозревала она мир современной моды). Правда, у подруги был богатый муж, пятеро нянек и гувернанток – для каждого отпрыска своя, – словом, все как полагается.