Год французов
Шрифт:
Поэтому с несвойственной мне проворностью мысли я смекнул, что на рождество нам лучше поехать в Дербишир, в гости к моему брату Николасу. Первое в нашей супружеской жизни рождество мы провели у него, и Элайза с нежностью вспоминает те дни. Кроме того, я знал, сколько душевных сил подарит ей английское рождество. Кое-кто посмеивается над праздником, считает, что в нем много от языческого праздника зимы, мне же рождество всегда представляется истинно христианским, ибо в разгар декабрьской стыни утверждаются горячая любовь и сострадание. Элайза, разумеется, как всегда и во всем, полностью поддержала мое намерение.
Из Каслбара до Дублина мы ехали почтовой каретой, некоторое время нас сопровождал отряд могучих красавцев драгун под командой молодого капитана, черты лица у него тонкие и нежные. Карета поджидала нас у здания суда. Не в пример роскошным английским почтовым каретам, наша оказалась грязной и убогой, лишь колеса блестели свежей желтой краской. Подходя к ней, мы с Элайзой невзначай заглянули во двор суда. Я не успел предостеречь ее, она взглянула, сперва не поняла, в чем дело, потом закрыла лицо руками. На эшафоте было пятеро повешенных, их бесформенные, облитые дегтем, прихваченные морозцем тела блестели на солнце. Капитан драгун помог мне усадить Элайзу в карету и обратился ко мне:
— В этой стране на виселицу посылают лишь тех, кто это заслужил.
— Какой ужас! — воскликнул я. — Ужас. И такое творится в христианском краю.
— Вот это еще нужно доказать, — ухмыльнулся офицер.
— Ведь они же христиане, и души их взывают, чтобы тела были погребены по-христиански.
— Вот этот — Дуган, — указал он на тело слева. — Язычником я его, пожалуй, полностью не назову, а уж христианином и подавно. В Киллале он…
— Я знаю, что он творил в Киллале, — перебил я его.
— Простите, сэр, я запамятовал. Рядом с ним еще один из Киллалы. Учитель. Ишь какой громила здоровенный.
А ведь и он был у меня в библиотеке, мы говорили о «Жиле Блазе» и манстерских дорогах. А раз голос его долетел до меня из открытых дверей какой-то хибары: он стоял средь прислуги, обнимая за талию какую-то девушку. Сейчас же — бесформенная куча костей и кишок, облитая дегтем, на ногах — кандалы. Я отвернулся, сел в карету, и она покатила по опустевшей дороге. Проворно бежали желтые колеса. Из хижин на карету с лаем бросались собаки, старики провожали нас взглядами с порогов. С пастбищ на нас глядели, не шелохнувшись, коровы, овцы. Мы миновали спаленную деревушку. Черные дверные проемы домов без крыш — словно беззубые рты. На двух перекрестках — пустые виселицы из гладко струганного дерева, потемневшего от дождей. Поля же нежились в прохладе мягкой ирландской зимы. За ними — в голубой дымке — холмы, бескрайнее, как вечность, голубое небо, белые с серебром облака, тихие реки. До чего ж совершенен мир, покуда его не испоганит своей жестокостью человек.
Рождество в Дербишире мы провели отменно, даже лучше, чем я предполагал. И самым дорогим подарком мне были перемены в Элайзе: у нее заблестели глаза, ожило лицо. Праздновали мы на славу: на святки по обычаю сожгли большое полено, наплели венков из ветвей остролиста, в сочельник к нам под окна приходили христославы и пели гимны, мы пили горячий пунш с разными пряностями. На рождество выпал снег. Я часто ходил гулять: окрестность знакома мне с детства, в этих краях я и родился.
А Николас — заправский английский помещик. С такого только рисовать портрет или писать роман, ибо он сочетает в себе лучшее, что есть в английском дворянстве. Но круг его забот и интересов не выходит, к сожалению, за пределы его графства. Вернись я из путешествия в преисподнюю, я бы вряд ли вызвал в нем столько изумления и любопытства. Впрочем, мотать себе на ус то, что испытывал я, он и не думал. Напротив, он с пылом принялся поучать меня, будто я — средоточие британских интересов в Ирландии, а сам он — глас Британской империи.
— Как можно терпеть, брат, как можно допустить, чтобы живущие на этом жалком островишке открыто сговаривались на предательство и вооруженный бунт? Ведь есть же закон, армия, ополчение, йомены? И тем не менее вы допустили мятеж!
— Сам я не допускал, брат, я же рассказал тебе про свой приход, он в глухомани, прихожан у меня несколько сот, а вокруг тысячи и тысячи убогих и несчастных.
— Тысячи и тысячи? Это в Мейо-то? Не верится. Сколько человек живет во всей Ирландии?
— Никто не считал. Не один миллион, наверное. Это вопрос спорный.
— О чем же тут спорить? Все очевидно! В Мейо есть помещики, у каждого крестьяне. Пусть сосчитают да сложат, вот и определите население. Господи, ну и живете вы!
— Нет, нет, — возразил я, — все не так просто. Крестьяне сдают свою землю издольщикам, а те делят ее на клочки и в свою очередь сдают совсем безземельным. А сколько людей скитается по стране! На склонах холмов ютятся сотни обездоленных гэлов, а сколько их на приболотных пустошах! Целые деревни. А сейчас, по зиме, на каждой дороге нищие. На них больно смотреть! Поверь мне, Николас, у нас совсем не так, как в Англии.
Расположились мы в маленькой комнате, служившей то ли конторой, то ли кладовкой, но хозяин называл ее библиотекой — на полках и впрямь пылилось с полсотни книг. Мы сидели перед камином, над поленьями плясало яркое пламя, беседе нашей весьма содействовали мадера и печенье. Николас вытянул к огню плотные, крепкие ноги. Говорил он как обычно, без тени раздражения, очень спокойно, даже равнодушно.
— Лень, католичество и вероломство. Вот самые страшные беды Ирландии. И дворянство ничуть не лучше черни. Я видел, как в Лондоне они проматывают в игорных домах все свои доходы. А уж говорят так, что слово от слова хоть топором отрубай, иначе не разберешь. Неужто такие люди способны распорядиться собственностью? Никоим образом!
— Распоряжаться им, видно, недолго осталось. В Дублине и Лондоне поговаривают об объединении двух королевств.
— Ну и подарочек на рождество: остров, кишмя кишащий нищими! — воскликнул Николас. — Должно быть, у тебя разум помутился, раз ты согласился там приход взять. Взгляни на жену, из-за этих дикарей она тоже вот-вот умом тронется. Хорошо еще, что мы к вам на выручку пришли, прислали славных английских парней — сколько их полегло в ваших болотах. Доколе такое будет продолжаться? Уж и Кромвель-то вас бил, и Вильгельм за ним следом. А вас все на измену тянет. Словно вы ее с воздухом вдыхаете, с молоком матери впитываете. Чего эти бунтари хотели?