Год французов
Шрифт:
— Оуэн соседей не забудет, — заступился Хенесси, — если учитель своих односельчан чураться будет — пропадет.
— Точно, — подтвердил Дуган, — совсем пропадет.
Мак-Карти собрался уходить.
— Спасибо, Метью, за угощение. Кому передать письмо, когда будет готово?
— Хочешь — мне, хочешь — кому другому, — предложил Куигли, — завтра вечером я могу прийти за ним в Угодья Киллалы.
— Нет, только не туда. В школу тоже не стоит. Давай в таверну Тоби.
— И куда ты так торопишься, Оуэн? Спел бы нам, — попросил Хенесси.
— Жаль, нет сейчас с нами Падди Линча. Он бы вам еще и сплясал, подрыгал бы ногами, на виселице
Кроме Куигли, никто не засмеялся.
— Ну и шутник же ты, Оуэн, особенно когда выпьешь.
— Значит, почти всегда, — усмехнулся Мак-Карти.
— Желаю добраться домой целым и невредимым, — напутствовал его Хенесси.
Напоследок Мак-Карти оглядел каждого, хотя в полумраке лиц уже не рассмотреть. Сколько зла могут сотворить четверо людей в придорожной таверне вблизи Килкуммина? Точнее, трое людей и бешеный бык с толикой разума и круглыми, как луна, глазами.
А небесная проказница смотрела на него, будто дразнила. Сегодня полнолуние, и виден каждый камень, каждый кустик на берегу спящей бухты. Ночь выдалась прохладной. Далеко на запад торчал свиным пятачком полуостров — мыс Даунпатрик. Дальше простирался край дикий и пустынный — Эррис. К югу, вплоть до острова Акилл, тянулась горная гряда Невин. На востоке — Бычий кряж, за ним — графство Слайго; земли там получше, хотя с Керри не сравнить — вот уж где рай для землепашца; или с большим, суетливым городом, вроде Корка. Но соседи из графства Голуэй считали Мейо самым бедным, богом забытым местом. Им ли, бедолагам, судить!
Мак-Карти шел берегом по узкой извилистой тропке. Недалеко впереди меж невысоких холмов, словно в чаше, его селение Киллала. А на вершине Крутого холма указующим перстом уткнулась в темное ночное небо невидимая сейчас круглая башня. Знает ли кто, сколько она простояла? Одни говорят — со времен германцев, другие — со времен, когда обосновался в Ирландии народ Гэльский. Может, и так, на земле этой лишь руины помнят о веках минувших: здесь стояла гэльская крепость, там — норманнский замок. Но даже и круглобоким башням не упомнить седой старины, ведь еще до них выросли дольмены[4] и огромные, словно для великанов, усыпальницы-курганы.
Он вошел в Киллалу с запада, миновал рыбачьи хижины, где на стенах сушились сети, и вступил в лабиринт узких кривых улочек. У открытой двери в таверну Тоби замедлил шаг, луна услужливо осветила вывеску: оскал волкодава. Даже вывески столь веселых заведений таили злобу и вражду: волкодав ощетинился и ощерился. Бедный Мак-Карти, разнесчастный изгнанник, как Овидий! На улицу из таверны донеслись приглушенные голоса. Может, очередной путник рассказывает что-то новое о подавленном Уэксфордском восстании. Тысячи людей на дорогах. Кровь льется рекой, город за городом падает под натиском мятежников. Они безжалостно расправляются с ополченцами и йоменами, зеленые поля усеяны телами в красных мундирах. Певцы восстания, его Гомеры и Вергилии — странники и бродячие торговцы — несли рассказы до самых глухих таверн.
Мак-Карти уже совсем было решился войти, но передумал и зашагал дальше, миновал католическую церковь — вотчину преподобного Хасси. Ее отстроили заново, и она словно стеснялась своего наряда среди скромных лавок купцов-протестантов. Бассет, Бичер, Ривз, Станнер — все они знавали и лучшие времена, когда Киллала процветала. Теперь же торговля сосредоточилась в Баллине, на юго-западном краю залива, где проходила дорога на Каслбар. Да, не
За следующим косогором среди убогих серого камня и беленных домов, крытых соломой, — так называемых Угодий Киллалы — и его обиталище.
Он распахнул дверь. У стены низкая деревянная кровать, соломенный тюфяк. Джуди Конлон уже спала. Он взял со стола глиняную плошку с сальными свечами, зажег одну. Подошел к постели. Встал на колени, легонько погладил спящую по щеке. Джуди повернулась во сне, провела маленькой ладошкой по копне черных волос. Он поставил свечу на стол у противоположной стены. Там лежали его книги, всего дюжины две: «Энеида», «История Ирландии» Китинга, «Эклоги» и «Георгики», несколько томов Шекспира, «Потерянный рай». Рядом в коробке хранились переписанные им поэмы О’Рахилли[6] и О’Салливана.[7]
В двух других коробках — его собственные творения. Он открыл большую: рукописи завершенных поэм и тех, что предстоит переделать; перевод на ирландский двух томов «Метаморфоз», листы чистой бумаги. В другой он хранил маленькую бронзовую чернильницу, острый нож, перья — серые гусиные для стихов, черные вороновы — для нужд повседневных. Он положил перед собой лист бумаги, очинил перья, выбрал черное, обмакнул в чернила.
Уже рассвело, а он все сидел за столом. Подошла Джуди. Он водил по странице серым гусиным пером, что-то вычеркивал, дописывал, снова вычеркивал. Рассеянно погладил Джуди по ноге, задержавшись на бедре. Малышка, всю ее одной рукой можно обхватить.
— Где ты был ночью?
— Тебя это волновать не должно.
— Как сказать.
— А как ни скажи, все одно — не должно. У Метью Куигли в таверне сидел.
— У нас в Киллале три таверны, мало тебе, ишь, в какую даль понесло.
— Там, знаешь ли, на вывеске волкодав страшенный, посмотришь — сразу в глотке пересохнет. Захотелось просто пройти по килкумминскому побережью, полюбоваться его тихой красотой.
Джуди потрепала его по рыжей косматой голове.
— Какой же ты, Оуэн, ужасный выдумщик!
— Выдумка — путь поэта к истине.
— Ты всякий свой грех поэзией прикрываешь. И сейчас стихи пишешь?
— Может, со временем и напишется. Пока не знаю.
— Никак по-ирландски. Я теперь умею от английского отличать.
— Все стихи мои на ирландском. Этот, коли удастся, будет не похож на остальные. — Он отложил лист и взял новый. — Всю ночь писал, спина затекла. Такая луна светила, полная, круглая. Жаль, ты не видела.
— А ты думал обо мне, когда смотрел на нее?
— А то как же!