Год лемминга
Шрифт:
А голове моей как раз хуже некуда: «демоний» просто неистовствует. Терпи!.. Можешь хоть выть, отсюда уже не услышат, – только иди. Иди и терпи, сволочь!..
Спуск к реке. Теперь цепочка моих следов пряма и недвусмысленна, в ее значении не усомнится никакой сыскарь: не найдя достойной сушины на правом берегу, этот обалдуй Малахов топает на левый, не зная, разумеется, того, что как раз на этом участке реки быстроток редко позволяет льду достичь безопасной толщины…
Зато на береговом припае наст схватился так, что не останется никаких следов моих эволюций. Можно еще сымитировать падение – поскользнулся, мол, забарахтался, – но, кажется, это лишнее.
Мне хватит.
Хоть бы Димка догадался не пустить своих экстремистов на лед!
Я делаю шаг, другой. Вряд ли их будет больше пятнадцати. Еще можно остановиться, еще можно повернуть назад, а «демоний» просто неистовствует: стой, дурак, стой! Не делай этого, не совершай глупой ошибки, цена которой – жизнь! Еще можно отмотать назад это кино. Потом не поправишь, подумай дважды и трижды, прежде чем сделать оставшиеся шаги…
Я думал. Не два раза и не три. Я думал об этом постоянно с того дня, как узнал правду. И что?
Еще подумай…
Боль болью, но и помимо нее я чувствую себя довольно погано. Для человека, воспитанного в Школе, мои действия более чем неадекватны. Прости меня, Дима: у тебя будут неприятности, но не за них ты меня прости, а за то чувство вины и беспомощности, что я тебе оставляю. Ты ведь не простишь себе моей гибели, ты станешь винить в ней прежде всего себя, наплюешь на выводы следствия и в мучительном запоздалом самобичевании припомнишь каждую минуту нашего общения, каждое несказанное слово, которым ты мог бы меня предостеречь, помешать нелепой, как тебе покажется, случайности – но не предостерег и не помешал. И ты придешь к единственному и неизбежному для тебя выводу: ты виноват. А когда ты узнаешь, что я жив… Впрочем, лучше тебе об этом не знать.
Шаг. Еще шаг. Середина реки. Здесь крутой меандр, русло выгнуто дугой, и стрежень ближе к тому берегу. Лед тонок, но пока держит мой вес. Пора? Нет, еще шагов пять. Четыре, три, два, один…
Он даже не трещит, сволочь. Ну же! Давай!
Затылок готов расколоться – адское пламя в мозгу, адская боль. Теперь ее не приглушишь, не обманешь наивной выдумкой: мол, иду по дрова – «демонию» предельно ясны мои намерения. Еще немного… Знаю: как только я окажусь подо льдом, боль исчезнет сама собой и «демоний» смирится, потому что уже ничего нельзя будет изменить…
Прыжок – удар ногами о лед. Мало? Вот тебе еще. Трещишь? Ага, трещишь!..
С третьего удара
Жидкий огонь ледяной воды обнимает незащищенное лицо. Последним уползает под лед рюкзак, что зажат у меня в руке. Страшное, наверно, зрелище – хорошо, что никто не видит…
4
– Может, все-таки вызвать врача? – предложила Ольга.
– Не вздумай, – сказал я и закашлялся, давясь мокротой.
– Тогда еще укол. Сплюнь и повернись.
– Что, опять пора колоть?
Я сам отлично знал, что пора.
– Не трепись и заголяйся.
Она не очень-то церемонилась – удар из бытового инъект-пистолета (вот уж садистский инструмент!) подбросил меня на тахте.
Скверное дело – крупозная пневмония, пусть даже не двусторонняя, а только левосторонняя. И очень кстати здесь Ольга, леди моя Белсом. То есть не она здесь, а я у нее, ввалился внезапно – «чудовище вида ужасного»… Просто поражает, с какой предусмотрительностью вел себя поганый мой «демоний», если сразу после моего знакомства с «Надеждой» велел мне приготовить себе нору. Заранее исследовал все возможные развилки, стелил соломку там, где я мог оступиться в своих шараханьях, знал, подлец, с кем имеет дело!
Унизительно, зато безопасно для нелегала. «Утонул» я двенадцатого марта, а сегодня восемнадцатое. Шесть дней. Вряд ли Кардинал еще не понял, что я обдурил его, а я, как ни странно, все еще на свободе.
Действительно странно. Если поразмыслить хорошенько, то, что я учинил, – истинно детский сад, штаны на лямках… И все в мире детский сад и шебуршание. Не придумано еще такого, чему Кардинал поверил бы безоговорочно.
А самое главное – не мучила меня голова. Нисколечко. Кажется, смирился мой «демоний», сдался, а вернее, успел оценить новую ситуацию, и теперь наши с ним устремления совпадают: оба мы жаждем залечь на дно, зарыться в ил и не высовываться. Отрадно, черт подери!
– Как ты сегодня? – спросила Ольга.
– Почти здоров. Даже думал выйти прогуляться – погодка-то! Кстати, где мои ботинки?
– Выйди, выйди… На тот свет захотелось?
– Кто из нас врач: я или ты? – возразил я. – Потом, не вышел же. Лежал, в окно смотрел, радовался. Синичка прилетала, сидела на твоем свитере. Просто сидела и смотрела на меня. А я на нее. Хорошая такая.
Нужно знать женщин – Ольга тут же сунулась на балкон посмотреть, не осталось ли на свитере конкретных следов пребывания синички. Не осталось. А когда она вернулась, я как-то сразу понял, что разговор пойдет иной, что мне от него не отвертеться и что скидок на болезненность не будет.
Не надо, попросил я про себя. Пожалуйста, не надо.
Глас вопиющего.
– Слушай, что вообще происходит? – спросила она. – То тебя нет неделями, то вдруг являешься черт знает в каком виде – и лечи тебя. Ни разу никуда не позвонил отсюда. Прячешься, что ли?
– Угу, – вздохнул я. – Ну их всех. Взял отпуск.
Зря я это сказал.
– Ты меня совсем уж круглой дурой не считай, ладно? Я ведь и до всей этой шумихи кое о чем догадывалась… Эпидемия самоубийств, да?
– Пандемия.