Год любви
Шрифт:
Когда белокурая певица извинилась и слезла с табурета, я без колебаний направился через полутемный зал к ней. И только подойдя к ее столику, сообразил, что все это время у стойки испытывал самую настоящую панику — от страха упустить ее. С облегчением перевел дух и остановился перед нею.
Между тем, видимо, успели подойти музыканты, потому что заиграл оркестр. Я пригласил ее на танец.
Мы танцевали молча, и я неотрывно всматривался в эти черты, в блестящие карие глаза, в легкие упрямые складочки у рта и чувствовал, что в любую минуту ее лицо может залиться краской, я видел детскость и угадывал затаенный пыл, чуял возможность озорного веселья и мимолетное беспокойство, владевшее ею сейчас. Я
Я пожирал ее лицо, танцевал и тонул в нем, наверно, я вел себя как безумец, как гипнотизер и в то же время как врач, осторожно выясняющий диагноз. Я тотчас осыпал это лицо поцелуями, страстными и неустанными. В какой-то безмолвной ярости завладел этой девушкой.
Тогда я еще не знал, что тем вечером Антонита впервые вошла в бар «La buena sombra».
Позднее мы сидели за столиком, безмолвно связанные друг с другом. Сидели, танцевали, пока около девяти или десяти бар не закрылся на двухчасовой перерыв. Тогда мы вместе вышли на улицу.
Я вижу себя с Антонитой на Рамблас: мы медленно идем вниз — чужак, недавно сошедший с поезда, и девушка, с которой он только что здесь познакомился. Он чувствует себя чуточку так, словно угодил в чужое шествие, — словно выставлен напоказ.
Они идут под высоким лиственным сводом бульвара, среди вечернего людского потока. На каменном островке под деревьями сидят старики на деревянных стульях и лавочках. Окаймляют здешнее корсо. Пламенный букет цветочного киоска и яркий, полыхающий бутонами газет киоск с прессой — под сенью листвы, полной птичьего гомона. Вокруг бульварного острова бушует грохочущий транспорт, и все же там (под деревьями) как на деревенской площади. Старики на лавках, чистильщики сапог со своими ящиками через плечо или на корточках за работой, непонятные возгласы продавца лотерейных билетов, темные волны людского потока. И воздух — пахнущий морем.
А где-то в глубине мятежный ропот, круженье, барабанная дробь — неотступно.
Я вижу себя шагающим по этому коридору. Мужчина, об руку с девушкой.
Он смотрит, как она идет, видит, как колышется ее юбка (при каждом шаге), видит энергичное движение ее ноги, а сам идет будто в лупе времени, нелепо извернув, чуть ли не вывихнув шею. Они шагают вниз по Рамблас, пока бульвар не кончается. Стоп! — море. Он видит трамваи — точь-в-точь цирковые вагончики, сплошь в рекламе, пестрой, кричаще-яркой, как мороженое. Видит прощальные дворцы. Лестницы, в суровой роскоши ведущие вниз. Колонну Колумба. Здесь — направление к Новому Свету. Но он не испытывает соблазна. Он прибыл. Вернулся?
Этот вечер и следующие я почти безвылазно провел в том ночном баре. Приходил в конце дня, к открытию, и проводил там с Антонитой первые часы, до перерыва. Тогда мы шли ужинать. А потом я всю ночь до утра сидел в дыму и шуме переполненного зала. У Антониты был контракт с «La buena sombra». Она здесь работала.
Очень скоро я подробнейшим образом изучил и жизнь заведения, и тамошние увеселения. Отчасти эта жизнь трогала меня, отчасти раздражала.
Певица, с которой я познакомился, впервые заглянув туда, выступала обычно по нескольку раз за вечер. В свете прожекторов она со своей крашеной светлой гривой выглядела несколько экзальтированно, навязчиво. Внизу, задрапированная складками вечернего платья, она походила на рыбу, вверху же, на коротком поводке микрофонного шнура, ритмично изгибалась упитанная женщина. В ее репертуаре была одна песенка, которая начиналась совсем как детская. Эта песенка, струившаяся из русалочьей плоти так тоненько, робко и печально! — что зал всякий раз совершенно затихал, начиналась
Вечера и долгие ночи, которые я, потягивая вино, проводил в обществе Антониты, были, в сущности, очень печальны. Я просто держался. Мне было страшно отойти, потому что мое состояние требовало ее присутствия. Я что же, боялся утратить это состояние?
Порой в часы этих ночных бдений меня охватывало мучительное одиночество. Я мрачно косился на своенравный профиль девушки, потягивающей через соломинку вино. Подозрительно вглядывался в выражение ее лица, когда она внимательно, со знанием дела следила за выступлениями артисток; вел учет такого рода изменам. Терзал себя, констатируя собственную ненужность. И потом разыгрывал твердолобого упрямца.
Еще я был недоверчив, как тугоухий. В любом коротком разговоре с официантами или коллегами мне мерещилась измена.
Временами Антонита уходила, ей нужно было подготовиться к выступлению. И вскоре она появлялась на эстраде, в шеренге танцовщиц, все до одной в коротеньких передничках, в сапогах, в галунах, этакий военизированный отряд — «Эскуадрон дель амор», их песенка так и называлась. Я смотрел со смешанным чувством самодовольства, собственнической гордости и стыда, смотрел главным образом на нее, на ее ноги, выставленные этим костюмом на обозрение. Убеждал себя, что она мне нравится. Эти выступления были единственными перерывами в наших встречах, единственными передышками, которые создавали дистанцию, позволяли мне посидеть одному, как всякому посетителю, распоряжаться собой, просто откинуться на спинку стула.
Иной раз в такие минуты я вдруг прозревал все роковое значение своих поступков. Я вел себя как человек совершенно пропащий. Своим заданием я не только пренебрег, оно начисто вылетело у меня из головы. Я забыл, кто я такой и чего ради сюда приехал. Бдения в «La buena sombra» давно превратились в самоцель. И меня охватывал страх.
Но случались и мгновения бесценной гармонии — например, когда Антонита уговаривала меня пить помедленнее и поменьше, а главное, перейти на более дешевые напитки. Ведь вообще-то ей бы полагалось поощрять меня к максимальным количествам алкоголя, к максимальным расходам, добровольная уступка, вернее, то обстоятельство, что она, не задумываясь, поставила мои интересы превыше своих, трогало меня как подарок.
Но дольше всего я лишь хмуро сидел возле телесного повода и гаранта моего удивительного состояния. Кроме того, я, разумеется, ждал закрытия, чтобы мы наконец-то могли остаться одни. В гостинице.
Мое пребывание в Барселоне было ознаменовано двумя константами — гостиничным номером и рестораном.
Гостиничный номер — красный из красных. Красные обои, красное шелковое покрывало на кровати (насыщенный блеск дерева, немного полированной латуни). Красный — до удушья, красный — до корчей.
Это мог быть боковой салон весьма изысканного дома, куда ты ребенком пришел в гости и заблудился. Салон, использованный не по назначению. Хозяева дома ищут детей. Слышно, как они целеустремленно ходят из комнаты в комнату, открывают двери, одну за другой. Безрезультатно и поначалу с недоверчивым удивлением. Домашний обыск. Поиски детей. Инфанты и маленького гостя. Инфанту зовут Инес. У нее белая кожа, с легкой россыпью веснушек возле носа, отчего лицо кажется еще белее.
Гостиничный номер