Год Людоеда. Время стрелять
Шрифт:
Изображение стало нечетким, возможно, из-за дождя, капли которого секли пространство перед глазами Филиппа.
«Мать твою, за что же это мне?! Почему именно я должен так страдать?!» — слова, как воздушные шары, лопались в голове Филиппа, а сам он судорожно извивался, будто гигантский сперматозоид. Капли дождя путались в его волосах, залеплявших печальные, полные отчаяния глаза, которые смотрели на то, как падает на землю вместе с дождем его густое, с кровавыми прожилками семя. Ему казалось, что он различает, а потом нет, как падает густыми каплями его семя среди бесчисленных капель дождя.
Сейчас Мультипанов
Не успели последние капли семени выброситься на землю, как Филипп уже оказался близок к рыданиям и в зыбкой надежде обратился к небу, просил для себя мгновенной немучительной гибели.
Дождь бил все злее, локонами вилась вспученная река, резкие струи с лету вонзались в обнаженный обрывом красный песок.
Никто никогда не был мне ближе, чем я сам! Да! И как вообще возможно иначе? Я — это я! Вот оно, мое лицо, вот они, мои руки, вот он, мой член — мой вечный раб и господин! Как я люблю себя! Как я себя ненавижу в такие минуты! Как я мечтаю прекратить свои страдания, как жду этого часа, когда все это изменится или кончится, вообще все кончится и не будет ничего!
Одиночество пришло на смену восторгу. Ни друзья, ни родные, никто на всем белом свете, во всей Вселенной, не был с ним связан так же неразрывно, как он сам. Это, казалось бы, очевидное обстоятельство внезапно (как и обычно!) предстало перед Филиппом Мультипановым со всей разящей неизменностью и, как всегда, повергло его в безутешное отчаяние.
Филипп устал от борьбы в себе двух людей: одного, который смеялся и двигался, ел и испражнялся, и другого, который, невидимый, находился внутри него, который думал и страдал, мечтал и удивлялся. И сколько же раз живущий внутри Филиппа клялся не поддаваться ни на какие провокации и не откликаться на манящие его видения, клялся заставить руки держать друг друга, а не стремиться яростно вниз, жаждая оргазма.
Вперившись лбом в ствол березы, стоял он, забыв свои имя и возраст. Воспоминания детства путались с сегодняшним днем, и какие-то неясные картины являлись, наверное, из будущего. Голова вяло кружилась, словно оставшееся без электропитания колесо обозрения, руки безвольно повисли, словно ивовые ветви над прудом, который, оказывается, находился тут же, рядом с ним, и манил вглядеться в его отполированную внезапным безветрием поверхность.
— Надо все кому-то рассказать, во что-то поверить, как-то все изменить… — Филипп неохотно расслышал и различил чей-то голос, оказалось, что это, наверное, говорил он сам, и говорил сам с собой.
Филипп не услышал, а почувствовал чье-то присутствие и догадался, что за ним сейчас кто-то может наблюдать. Мультипанов устало оглянулся и различил обнаженную мужскую фигуру. Человек стоял вблизи от него и растерянно рассматривал. Как же он так ловко к нему подкрался, что остался незамеченным?
— Ты знаешь, что мы с тобой — один человек, одно целое, одна судьба? — заговорил мужчина. — Правда, трудно в это поверить.
— А кто вы? — Филипп вдруг обнаружил, что он тоже абсолютно нагой.
— Я — Филипп, но другой Филипп, из будущего, — продолжал приближаться гость. — Ты даже не представляешь, Филя, как я рад, что наконец-то до тебя добрался!
— Мне очень трудно поверить в то, что вы говорите, — в оцепенении рассматривал явившегося Филипп. — Я — это вы, а вы, значит, я, да? Когда-то я стану таким?
— А хочешь, Филя, я расскажу тебе всю твою жизнь? Вообще, я тебе столько должен, просто обязан рассказать, и сделать все это очень быстро и убедительно, потому что… потому что я совсем не знаю, насколько продолжительной будет наша встреча, — мужчина тревожно осмотрелся, словно от их окружения в какой-то мере зависела эта странная встреча. — Да ладно, что я трачу время на эти пустые прелюдии?! Вот посмотри, какой у меня на лбу шрам, видишь? Сказать тебе, как я, как ты, как мы с тобой его получили? А родинку на шее видишь? Рассказать тебе о том, чем ты сейчас занимался, о чем думал, о чем мечтал, рассказать тебе о каждом твоем дне, шаге, вздохе, биении сердца?
— А я еще долго проживу? Я женюсь? — Филипп без стеснения рассматривал поросшее щетиной (наверняка колючее) лицо гостя, мешки под глазами, большие поры на воспаленном носу, мелкие, словно склеенные, морщинки в углах губ и на шее. — У меня будут дети?
Мультипанов заметил у себя в руке сигарету, воткнул ее в складку коры на приземистом деревце (как морщинки на шее гостя!) и втер ее туда, как мазь.
— Я рад, очень рад, безмерно рад тому, что все-таки повидал тебя! Это удается далеко не каждому! — как-то грустно улыбнулся Филипп-2. — Вообще-то, я тут немного приврал: мы с тобой совершенно разные люди. Ты знаешь, Филя, между нами нет никакой связи! Мне пора! Я ухожу! Дай-ка я тебя поцелую!
Филипп-2 потянулся к губам Филиппа, которому все это показалось очень неприятным и даже невозможным, и он с нарастающим отвращением, словно сторонний зритель, наблюдал за тем, как к нему стало приближаться помятое жизнью лицо. Изо рта гостя донесся запах крутого перегара.
— Прощай, Филя, прощай! Может быть, все будет не так, а? Мы же ведь с тобой еще ничего не знаем: ни о себе, ни о своей судьбе, да? — Филипп-2 начал уходить, и вот уже его обнаженная фигура замелькала среди деревьев, а Филипп все так же стоял у березы, запрокинув голову, и смотрел, как кивают ему своими кронами деревья, вновь растрепанные невесть откуда примчавшимся ветром.
Это был уже не пруд, а залив или даже море, потому что вода заполняла все обозримое глазом пространство. Над морем неслись кроваво-черные тучи, высокие круглые волны гнались друг за другом к берегу, усеянному острыми камнями, о которые разбивались волны, и когда последующая волна настигала предыдущую, то та уже была безнадежно мертва. Солнце, как краснощекий толстяк с помидорами вместо щек, погрузившийся в таз, наполовину утонуло в море, обманывая надежды Филиппа на тропу из червонного золота, переливавшуюся, как лихая реклама, проложенную солнцем до самого берега, на которую, казалось, стоило лишь только ступить, только ступить…