Год магического мышления
Шрифт:
То есть сама по себе больница отличная, но не «наша». «Наша» — в другой части города. И вот я говорю себе: как только состояние стабилизируется, его надо перевести.
Ему нужна постель с телеметрическими приборами. При переводе я должна за этим проследить.
Прошу заметить: только я могу за этим проследить. Не потому, что не доверяю больничному персоналу. Мне важно все контролировать.
Идем дальше. Разрабатываем план. Вслед за Джоном в «нашу» больницу можно будет перевести и Кинтану. Вместе они быстрее поправятся.
Я, кажется,
Сегодня мы с Джоном уже были в больнице. Правда, в другой. У нашей дочери, которая вот уже пятый день лежит в реанимации в состоянии искусственно индуцированной комы.
Еще одна неправильная больница.
Если меня спросить.
Но попробуйте убедить взрослую дочь, что отделение неотложной помощи, в котором нет очереди, не обязательно самое лучшее.
Попробуйте с ней поспорить после того, как ее накачают обезболивающими и введут эндотрахеальную трубку.
«Почему все всегда должно быть по-твоему? — говорил Джон, когда мы ругались. А ругались мы часто. — Тоже мне истина в последней инстанции! Уступи хоть раз в жизни».
Сегодня вечером, когда мы вошли в палату, волосы у нее были влажные, слежавшиеся. Никто к ним больше недели не прикасался. Я попробовала в первый день, но так и не смогла расчесать. Раньше всегда расчесывала. Даже в Малибу, когда волосы были длинные, выгоревшие на солнце, позеленевшие от хлорки бассейна, из которого она не вылезала по целым дням. Она приходила с пляжа, и Джон укутывал ее в полотенце на открытой веранде у входа в свой кабинет, а я расчесывала ей волосы.
«Ты мне дороже собственного завтра», — сказал он ей перед уходом, склонившись над постелью.
Он говорил это каждый раз. Все пять дней.
Вдруг услышит.
Сегодня тоже. А потом мы вернулись домой, обсудили, где ужинать, и я разожгла камин…
Вновь возникает социальный работник. Провожает в пустую комнату рядом с приемным покоем. Просит подождать.
Возвращается в сопровождении какого-то подростка в белом халате. Представляет: «Лечащий врач вашего мужа».
Повисает молчание.
Я слышу собственный голос. Слышу, как говорю. — «Он умер, да?»
Врач смотрит на социального работника. «Ничего, — говорит социальный работник. — Она справится».
Они ведут меня к телу. Спрашивают, нужен ли священник. Говорю: нужен. Приходит священник.
Произносит слова. Я благодарю. Мне отдают серебряный зажим, в котором Джон держал водительские права и кредитные карточки. Отдают деньги из его карманов. Отдают часы. Отдают мобильный телефон. Отдают пластиковый мешок с его одеждой. Я благодарю. Социальный работник спрашивает, чем еще он может помочь. Прошу поймать мне такси. Он ловит. Я благодарю. Он спрашивает, есть ли у меня с собой деньги. Отвечаю, что есть. «Она справится».
Первое, что вижу, войдя в квартиру, — куртка Джона. Снял и бросил на стул. Подбираю.
Темная жидкость по-прежнему на полу гостиной. Теперь вижу, что это кровь.
Электроды
Пустые шприцы на полу.
Есть несколько человек, которым необходимо сообщить. Кинтане. Но это невозможно. Кинтана в реанимации, без сознания, с капельницей, по которой бегут лекарства. Это о них мне сказали: «Она получает все необходимое».
«Все необходимое» меня не устраивает. Слишком приблизительно.
Мне дают названия. Я записываю. Нахожу в справочниках. Антибиотики. «Ванкомицин». Для краткости — «Банк». Теперь я его тоже так называю. «Азитромицин». «Гентамицин». «Клиндамицин».
И еще «Зигрис».
«Двадцать тысяч стоит», — сказала сегодня сестра, менявшая капельницу.
Вам хочется знать, как это получилось.
Джону тоже хотелось.
Ведь абсолютно здоровая женщина.
Только замуж успели выдать.
Незадолго до Рождества позвонила, что нездоровится. Врач сказал — грипп. Постель, больше жидкости. Снимок делать не стали. Через три дня резкое ухудшение. Пульс больше 150, лейкоциты почти на нуле. Отвезли на «скорой» в реанимацию с подозрением на атипичную пневмонию. К утру уже оба легких поражены, требуется интубация, падает давление, септический шок…
Звонит телефон. Линн Несбит. Непонятно откуда, но она уже знает и выехала.
Все происходит слишком быстро.
Надо посоветоваться с Джоном. Я ничего не делаю, не посоветовавшись с Джоном. Не потому, что считаю его умнее. Он тоже не считает меня умнее. Просто мы друг друту полностью доверяем. Он блюдет мои интересы, я — его. В любой ситуации. Многие убеждены, что мы с ним соперничаем, поскольку оба писатели. Никогда не понимала этой логики. Видимо, у большинства людей превратное представление о браке.
Когда приезжает Линн, мы не сидим в той части гостиной, где на полу по-прежнему кровь, и шприцы, и электроды от ЭКГ.
У нее в руках телефон. Я догадываюсь, что она говорит с Кристофером Лиманом-Оптом.
Кристофер Лиман-Опт пишет некрологи в The New York Times.
Раз некролог — значит, он по-настоящему умер.
Нельзя допустить, чтобы в Los Angeles Times узнали об этом из The New York Times. Я звоню знакомому в Los Angeles Times. Слушая длинные гудки, понимаю, что поторопилась. В Лос-Анджелесе на три часа меньше. Может, там Джон еще не успел умереть? В котором часу констатировали смерть? В Лос-Анджелесе уже наступило столько? И если нет, может, по тому времени смерть еще удастся предотвратить…
Линн предлагает остаться у меня ночевать.
Я отказываюсь, говорю, что нет необходимости.
Я в порядке.
До утра. Когда просыпаюсь, его по-прежнему нет.
Хочу пояснить. Конечно, я понимала, что он умер. Сама же и сообщила об этом в The New York Times и Los Angeles Tunes. Но все равно до конца не верила в необратимость случившегося. Не могла отделаться от ощущения, что все еще можно исправить.
Для того и хотела остаться одна.
Я хотела остаться одна, чтобы он поскорее вернулся.