Год на севере
Шрифт:
«Жалоба, государь, нам на торговых иноземцев голанские и амбурские и бременские земель: живут они иноземцы у Архангельскаго города с нами, сироты твоими посадскими людишками, в ряд, и поставились они иноземцы своими выставочными дворами на наши на тяглые места, а на твои великого государя гостиные торговые дворы, которые Архангельскова города они иноземцы дворами своими не ставились и тем своими выставочными дворами иноземцы тех земель нашу искони вечную мирскую дорогу заперли, и скотишку нашему на мирскую искони вечную дорогу от их дворов учинился запор, и проходу скотишку нашему нет, и нам сиротам твоим для дороги проходу нет, и прохожей мост они разломли и разбросали, а числом у них иноземцев выставочных дворов на наших тяглых местах у Архангельсково города восьмнадцать. А дворы, государь, они иноземцы поставили с амбарами и с погребами и с выносными поварнями, мерою под двором по сороку сажен и больше, Да с нами-ж, государь, сироты твоими, поставились в ряд иноземец Яков Романов Снип, возле наши мясныя лавки двумя амбары, да иноземец Вохрамей Иванов поставил за мясными нашими лавками поварню в речную сторону для ради топленья говяжья сала и кожнаго сушенья, и тем они иноземцы Яков да Вохрамей наши мясные лавки заперли, а от Вохрамеевы поварни нам, сиротам, со скотишком к мясным лавкам и проезду и проходу не стало, и тем запор учинили. И тех, государь, земель иноземцы выставочные свои дворы и анбары и погребы и поварни отдают в кортом [76]своей
Доказательства упадка Архангельска и его окрестных местностей скажутся налицо, даже если мы возьмем для примера занятия горожанок и работы окрестных крестьянок. Где теперь те промыслы, которыми эти женщины славились в конце прошлого и начале нынешнего столетия? Горожанки ткали золотые и серебряные позументы, вязали шелковые женские пояса, шерстяные, нитяньте и бумажные чулки и колпаки, ткали тонкие полотна и продавали на еженедельных базарах. Если искать всего этого теперь — не найти; если пуститься в расспросы — не избежать насмешек над простодушием. Прежде весь край вокруг города Архангельска до Холмогор, восточный, южный и большая часть западного берега Белого моря: многолюдные раскольничьи скиты, заселенные острова и деревни — наполнены были пряхами. Они перепрядали мягкий шенкурский лен весьма тонко, ровно, гладко и крепко, хотя и чрезвычайно - медленно по причине простых одноручных пряслиц. Зимой из этой пряжи они ткали полотна: парусину, равентух, меховину, верховья, пачесья, салфеточное, скатертное и самое тонкое плотное и широкое полотно, не уступающее голландскому. Последнее обстоятельство вынудило патриота наблюдателя тех времен высказать следующие интересные соображения, обращая внимание правительства. Место для беленья полотен способное есть город Архангельск, ибо оно совершенно сходствует с Голландиею: там приморский воздух, тот же и здесь; там пресная вода перемешана с морского, та же и здесь; там прилив и отлив водный, то же и здесь; там порт многочисленных кораблей, то же здесь; там белят во время стужи, а здесь хотя и горячий и Италии не уступающий климат «но довольно для беленья прохладен». Быстрое и основательное обогащение одной торговой фирмы и известное всюду теперь грибановское полотно достаточно свидетельствуют о том, что предположения П. И. Челищева не были пустою мечтою, и что он был человеком светлого ума, дельного образования и благородного, независимого образа мыслей.
Между тем шли для меня дни за днями, Дни накоплялись в недели; мелькнуло этих недель шесть — прошел пост. Наступила Пасха. Замелькал мимо моих окон архангельский люд с праздничными визитами; звонили целую неделю колокола двенадцати архангельских церквей; проснулось городское общество после долгого великопостного застоя и задало себя два бала в обоих клубах: благородном и немецком. Балы эти, из которых один почему-то назывался семейным вечером, не имели ничего типического кроме этой бесхарактерной толкотни под звуки довольно сносного оркестра. Я все еще продолжал возиться со своими книгами, с «Губернскими ведомостями», все еще вел приготовительное книжное знакомство с губернией, путешествие по которой ограничено было годичным сроком. Мало-помалу, хотя и медленно, исподтишка начало подбираться и весеннее время, подмывая огромные сугробы снега, закидавшего улицы на значительную высоту. В городе ждали актеров, ждали севастопольцев [77], которые должны были явиться предвозвестниками весны, и здесь столько же живительной, как и повсюду на всем земном шаре. Я успел уже свыкнуться с треской, привык к пирогам с палтусиной, попробовал шанежек. Со многими из туземцев познакомился, много их успел полюбить и искренно и сильно. Целые вечера проводились в живых приятельских беседах. Было весело подчас, но не покойно от той тяготы, которую налагала неизбежная и неотразимая обязанность дальнего странствия по прибрежьям Белого моря.
Тем временем нельзя не остановиться здесь для немаловажных сообщений. Шанежка— ахангельское лакомство, род булки, с рыхлой внутренностью, с исподкой, поджаренной на масле, и облитая сверху сметаной. По преемству от первоначальных насельников Сибири из этих северных местностей, шаньга распространилась и в этой стране, сделавшись лакомым и любимым кусом. Ее знают и ее попотчуют во всех тех местах, где лапти переселенца намечали начальные черные тропы, по которым шла потом русская вера и укоренялся православный обычай. Вкусная шанежка составляет исключительную привилегию архангельских жителей, получивших за то от всех соседей прозвание шанежников. Рассказывают по поводу шанежек исторический анекдот о Петре. В то время, когда уже основан был Петербург и к тамошнему порту начали ходить иностранные корабли, великий государь, встретив раз одного голландского матроса, спросил его:
— Не правда ли, сюда лучше приходить вам, чем в Архангельск?
— Нет, ваше величество! — отвечал матрос.
— Как так, чем хуже?
— Да в Архангельске про нас всегда были готовы оладьи.
— Если так, — отвечал Петр: - приходите завтра во дворец: попотчую!
Царь исполнил слово, угостивши и одаривши голландских матросов.
Рассказывают и местный бытовой анекдот. Напекла любящая жена строгому мужу этих самых шанежек и стала поджидать возвращения его с работы. Пришла к ней в то время нежданная гостья—кума: надо ее, конечно, угощать, а кроме яшных оладышек ничего в доме нет. — Садись, кума, и ешь. Ела кума с охоткой, булочки пришлись по вкусу. Съела она целых восемь, последнюю девятую «стыдливую» оставила. Глядела-глядела хозяйка куме своей в рот, махнула в отчаянии обеими руками и вскрикнула:
— Доедай, кума, девятую-то шанежку: мне, однако, от мужа битой быть.
Слова эти ушли в присловье, которым подсмеиваются над архангельскими горожанами, а слово «однако» тут очень кстати как любимое, которым часто пользуются и часто злоупотребляют, вставляя некстати. По одному этому слову можно признать архангельского человека, которого в сердцах так и бранят все прозвищем «шаньга кисла». Они же и кровельщики, некогда уходившие в промыслы даже до самого Питера. Один так-то заработался или загулялся — долго не возвращался домой. Жена соскучилась ждать и поехала повидаться. Дошла до Зимнего Дворца, увидала на крыше статую, одну из них приняла за мужа и закричала на всю дворцовую площадь:
— Иваныч, слезь с кровли! Я к тебе приехала.
Слова эти разнеслись не только по архангельским
Пришла и весна — мать-красна. Унесла Двина лед в море, очистились улицы и от воды вначале, и от грязи потом. Быстро зеленела трава: в сутки с небольшим раскинулась она веселым зеленым ковром; скоро завязались и лопнули на деревьях почки. Приехали на судах севастопольцы. Я был увлечен в общественную жизнь (которая забила сильным веселым ключом), и на время схвачен был ее водоворотом. Тянулись праздники за праздниками. Севастопольцам все были рады.
Наконец и это все миновало, и жизнь общественная опять заключилась в свою обычную среду, потянулась своей обыденной колеей. Многие из достаточных жителей выбрались на дачи за город в соседние деревни: на Кег-Остров, в Красное Село, в Сюзьму. Севастопольцы принялись за работы в порте. Становилось душно. Закипела деятельность коммерческая в соломбальской гавани. Архангельск, как бы сосредоточившись весь там, начинал стихать и смолкнул совсем, когда я отправился в дальний путь по беломорским прибрежьям. Многое я имел случай видеть там и слышать. Обо всем этом я постепенно говорил прежде в надлежащих местах.
В сентябре месяце я вернулся обатно в Архангельск и не узнал его. По городу реже разъезжали каптэны, значительно опустела гавань и как будто в замену ее начиналась не менее шумная деятельность в самом городе, для которого наступило время Воздвиженской ярмарки. Вся она сосредоточилась около городской пристани, которой, между городскими рядами, предшествует довольно болъшая площадь. Площадь эта на то время служила рынком. Вся Двина пред нею вплотную почти уставлена была беломорскими судами разных величин и наименований: виднелись огромные и безобразные лодьи, не менее безобразные, хотя и меньшего калибра, раньшины, выделялись каюки, барки, полубарки, шняки, паузки, шитики; виделись плоты разных видов и наименований; шныряли между ними легкие карбасы и мелкие лодки. Шум и деятельность имели характер огромного, людного базара. Все эти суда привезли поморскую рыбу с дальних беломорских берегов и Мурманского берега океана: треску, палтусину, семгу, сельдей, сигов и другую. Все эти суда нагрузятся потом хлебом, солью, лесом. Архангельский люд, на половину своего количества, нашел здесь себе работу; даже бабы — по здешнему женки — заняты выгодной поденной работой. Часть их занялась промывкою на плотах крепко просоленной трески; часть расселась у наскоро сплоченных столиков и прилавков с подходящим и идущим товаром: шерстяными чулками, перчатками, сапогами, ситцем, носильным платьем в виде готовых красных рубах, овчинных полушубков. Между товарами этими реже других бросается в глаза значительное количество самодельных грубой работы компасов, имеющих на языке поморов название маток. Попадаются книги, картины московского изделия героического и юмористического смысла; и бьет в глаза пропасть деревянной посуды.
Народности спутались, расшумелись, занятые сосредоточенно собственными интересами; но несколько привычному взгляду можно отличить тут и рослого богатыря помора-кемлянина, сумлянина, раздобревших на мурманской треске и чистой, неутомляющей работе, и робкого с виду, менее разбитного и говорливого жителя Терского берега. Подчас толкается тут на рынке и узкоглазый, коротенький, коренастый лопарь, и бойкий, юркий матросик, остряк гарнизонный солдатик, и идет с развальцем шенкурский мужичок *— ваган кособрюхий водохлеб, с кривой подпояской, с огромной ковригой хлеба за спиной и за одним плечом, с вязкою лука за другим, с деревянной ложкой на манер кокарды за ленточкой поярковой шляпы грешневиком. Между другими поморами можно отличить и мезенцев, прозванных сажоедамии чернотропами(за то, что у них и избы обвесились, как бахромою, сажей, и дороги и тропинки их от этой сажи черные, черна и обувь их, всегда замаранная) — и собственно поморов из-под Кеми и Сумы, прозванных в свою очередь красными голенищамиза ту обувь, бахилы, которую они имеют обыкновение шить из невыделанной тюленьей кожи. Резко выделяется изо всех подвинский житель с виду угрюмый, но в самом деле ласковый, склонный к сближениям, острый на язык, но в то же время хитрый и пронырлмвый. Все это народ с издревле проторенной и прямоезжей большой дороги из Москвы в чужие страны, — народ тертый и искусный. Из деревни Заливья (Холмогорского уезда) являются сюда купора, выделывающие бочки для идущего за границу хлеба. Из села Емецкого — искусные строители больших лодок, называемых холмогорскими карбасами. Куростровцы — круглые земляки знаменитого Ломоносова — издревле гончары. Еще до Петра по Двине «не боги горшки обваривали, а все те ж куростровцы» (у одного из них и разбил царь Петр хрупкий товар, лазавши по судам и сорвавшись с кладки). Могут указать в этой рыночной толпе и «матигоров-чернотропов», осмеянных за то, что занимаются кузнечеством и, конечно, пачкаются сажей и углем, но зато снабжают весь север теми ружьями, с которыми воюют на море и в лесах (эти же матигоры — воры за бывалый случай, теперь полузабытый; «Богородицу украли, в огороде закопали»). В этой же рыночной толпе выделят бранью, укором и накриком «мудьюжанина» — жители селения, лежащего на одном из четырех устьев Двины, при самом завороте Зимнего берега, где поставлен маяк. Бесплодная земля и удаление от прочих жилых мест выучили, на большой голодовке, пускаться во вся тяжкая, изворачиваться и плутовать. Всякий недобрый человек обзывается «мудьюжанином»: чего уж тут ждать хорошего. Обругают ховрогора «беспутным» — очень обидным для этого придвинского жителя бранным словом, вынуждающим ответную драку, и при этом расскажут бывалый случай. Когда-то они, переезжая через Двину, на карбасе, опрокинулись. Многие утонули. Уцелевшие стали отыскивать товарищей. Закидывали сети, и вытащили 50 утопленников, а переправлялось их всего 40. Пр этом ховрогоры будто бы старались уверять свидетелей и клялись в том, что они многих спутников своих не досчитываются. Словом сказать, о придвинских обитателях ходит недобрая слава, именно по причине житья их на большой старинной дороге. В особенности народные присловья не хвалят тамошних женщин. Некогда про все Подвинье сложена была целая обличительная песня. В цельном виде она не сохранилась, и от нее остались лишь осколки, которые и пошли в оборот в виде присловий. Песня велась от самой Вологды и зацепила, конечно, Холмогорский уезд. В нем, сверх прочих более шаловливых: «по девичникам ходить да кумачники кроить — бутырчанки» (из деревни Бутырок), то есть не столько обряжать дом и хозяйство; сколько заботиться о нарядах. «Сойтиться да побасить, по головушке погладить — девки сорочински». «Из окна рожу продать, табаком торговать — херполянченки» (из деревни Херполе). «У девиц горчанок (деревня Горская) высокие поклоны — низкие поклоны», и т. д. На том же архангельском рынке не редкость встретить привезшего кладь товрянина (из деревни Товры). Большая часть Подвинья уходит наживать копейку на дальних заработках, — товряне же уперлись на своем и уходом на чужую сторону не соблазняются. Это породило у соседей насмешки над ними — говорят: «товряне дома углы подпирают, кнутом деньги наживают», то есть любят домашнее хозяйство и, в подспорье к нему, занимаются извозом. Над ними, может быть, и не насмехались бы, когда бы они были от досужества своего сыты. Впрочем, и над, собой эти насмешники подтрунивают тем, что на чужую сторону ходят «не деньги наживать, а лишь время провожать». Так поют они и в одной из своих юмористических песен.