Год на севере
Шрифт:
Костяники в этот день ходили по домам в числе четырех-пяти человек. Между изделиями их попадались большей части распятия и разного вида образа, выточенные из моржовой кости, менее белой и плотной, и из мамонтовой, отличающейся от всех прочих поразительною белизною и млечностью цвета.
В полдень этого дня (четверга) по домам слышались многие и долгие разговоры о соседних новостях. Деревенские родные навестили холмогорских хозяев и угощаются сдобными тетерками на хорошем масле, — булками, как архангельские шанежки, как приволжские жаворонки, составляющими здесь местную характеристическую особенность. К вечеру на улице раздавались долгие и громкие песни, слышался гульливый крик и
Холмогорскнй базар разнообразили только пестрые самоедки с саночками, где в меховых тряпицах завернуты были их безобразные ребятишки. Кучи других ребят в рваных малицах сопровождали матерей, вышедших сюда на едому.
— Весело же вы завершили вчерашний базар! — заметил я своему хозяину.
— А чем, батюшка, весело?
— Да у кабаков и шуму много было, и без драк не обошлось дело. Это хоть бы и в Рыбинске...
— Ведь это не наши, ей-Богу, не наши: это ведь, чай, самоед, а то, может, и кузнецы с Матигор. Те ведь у нас люты на выпивку-то, злы...
— Видел, что и вы по домам угощались сытно, много и весело.
— А не будь гостю запаслив, будь ему рад — по пословице. Чайком мы вечор побаловались, а вина мало же пили..
— Съестного, харчей много было наставлено.
— Да ведь у нас родится хлеб-от, и хорошо родится, лучше архангельского. Мимо нас и пшено не обходит: и им запасаемся. Нам ведь этот базарный четверг, что праздничный день, что воскресенье. А ведь по нашей по холмогорской пословице: «деревенская родня что зубная болесть», — ее унять надо, уважить ее надо. У архангельских вон и рубль плачет, а у нас и копейка скачет, с того самого времени, как и город-от наш задвённой стал здесь...
— А скучно у вас, тоскливо, беден ваш город!
— У нас и на это пословица слажена: «прожили век за холщовой мех». Что станешь делать? Коли не мил телом — не приробишься делом...
— А хорошо вы вчера торговали?
— Да ведь у нас, как у всех: запросишь по-московски, так с большим барышом будешь; потому наши деревенские в ситцах толку не знают. На чае так вон ты их не надуешь. Спитого-то да высушенного не подложишь им, сейчас вызнают: «вон-де твой-от чай плесень подернула — такова не надо, а давай-де настоящего московского».
— Стало быть, вы нечестно торговлю ведете, оттого и не богатеете.
— Да ведь нам с тобой света Божьего не перестроить. Очень трудно! А лучше так: чьей речкой плыть — той и славой слыть... Как коровушка не дуйся — не быть бычком.
— Поеду-ко от вас на Вавчугу. Там, сказывают, лучше торговое—то дело стоит, честнее ведется.
— Поезжай с Богом, посмотри. Старик там больно добрый живет — угостит.
Мимо окон нашей избы пронеслись сани с двумя молодцами, перевязанными через плечо полотенцами; на расписной дуге три колокольчика, на молодцах новые синие суконные сибирки.
— Свадьба! — заметил хозяин.
— А часто они у вас налаживаются?
— Да дома больше народ живет, на сторону мало ходят: часто свадьбы бывают.
— Как же у вас этот обычай ведется?
— А опять-таки по пословице: «выбирай корову по рогам — девку по родам». Берут больше ровню, потому всякий знает, что наказанным умом да приданым животом немного наживешь. А женятся: богатому как хочется, а бедному как можется. Чай, ведь так и везде. А деньги да живот — так и баба живет. Затем живут как смогут, потому опять, что всяк ведь дом потолком крыт...
— Нет ли у вас при этом каких обыкновений?
— А б этом надо тебе у женщин спрашивать. Это ихнее дело.
Бабы не сообщают ничего особенного против того, что
— Нет ли других каких обыкновений, примет? — спрашивал я у женщин.
— Да насчет коровушек...
— Сказывайте, сделайте милость!
— А вот, если поднимется лед на реке в скоромный день — коровы в этот год много молока давать станут; скроется река в постный день — много рыбы будет, а молока мало. Так это навсегда! Когда новую коровушку купим, да в хлев приведем, завсегда приговор такой держим: «хозяинушко! вот тебе стотинка — люби ее да жалуй, пои-корми, рукавичкой гладь, на меня не надейся» *Вот даве про свадьбы—то спрашивал - слушай: коли попадает навстречу поезду воз с дровами — молодым счастья не будет. У кого в церкви сгорит больше свечи, тот и помрет скорее; опять же кто всей ногой на коврик встанет — одолят чирьи. Останутся после венца молодые вдвоем и кто первый говорить начнет, тот и на всю жизнь большаком останется. Беременная баба не ругайся: дитя будет и злое и совсем нехорошее. Коли хочешь, чтобы дети велись, не умирали, в кумовья зови первого встречного... Ну, а дальше-то, там, чай, как и везде...
— А что, например?
— На мизиице пятнышко беленькое завелось — счастье, на среднем — радость, на безымянном — несчастье, на указательном — печаль, на большом — обновка.
— Ну, а дальше?
— Иголкой и булавкой, или острым чем не дарись: поссоришься. Нож купи хоть за копейку. В середине нос чешется — о покойнике слышать, кончик чешется — водку пить.
— А разве вы пьете?
— Бывает, — добавил за рассказчицу хозяин, — бывает, да только не при людях, а в уголке где. Таков уж обычай. А вот тебе и моя примета: чешется лоб у меня — с кем-нибудь поздороваюсь; затылок зачешется, так либо прибьют, либо облают крепко. Это верно! А вот тебе н еще случай со мною: слушай-ко! Потерял я лошадь, искал всяко — не нашел. Да сдумал, продам-ко ее в шутку — найдется. Бывало, слыхивал эдак-то с другими не один раз, а десяток. И молнил сыну: «купи, мол, Климко, серка!» — «А что, слышь, возмешь?» — «Да с тебя, мол, не дорого: всего пятак». И деньги ему велел найти и взял их. На утро слышу, сказывают соседи: «конь-де твой, Селифонтьич, ходит за оленником в Оногре» (место у нас есть такое). Так вот ты об этом об деле как тут хошь, так и думай!
— А вот я хочу, хозяин, на родину Ломоносова проехать. Слыхал ла ты про него?
— Как не слыхать, знаем, Да ведь давно уж это, очень давно было. Бепамятно! Ты вот на Вавчугу-то поедешь — мимо будет, остановись — спроведай!
Последние слова эти, не имеющие смысла, пришли мне на память и не выходили из головы во все время, пока мы осиливали переездом узкую, вытянутую в целую версту и кривую улнцу города Холмогор. Звучали они, как бы сейчас вымолвленные, и тогда, как мы спустились с крутого берега в ухабы рукава Двины—реки Курополки, и раскинулись позади нас в картинном беспорядке по крутым горам и по предгорьям старинные Холмогоры. Переехали мы и Курополку и втянулись в ивняк противоположного городу отлогого берега реки той.
— Вот и Кур-остров! — послышалось замечание ямщика.
Замечание было излишне: я и без него уже давно знал, что это Кур-остров, что на острову, образованном тремя рукавами Двины (Курополкой, Ровдогоркой и Ухт-островкой), лежат две казенные волости: Куростровская и Ровдогорская.
— Вот и Кур-островская волость, смотри!
Вижу впереди множество деревушек, рассыпанных в беспорядке и не в дальнем расстоянии одна от другой; вижу между ними - церкви, но это уже другое село - Ровдогоры. Слышу снова запрос ямщика: