Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий
Шрифт:
Была я во дворце и еще один раз — со своими пионерами, когда нас в прошлом году премировали за кукольный спектакль билетами на «Елку». Мы играли там во всякие игры, катались на каруселях (прямо в зале были устроены), водили хороводы вокруг огромной елки, и я тогда забыла о том, что уже не маленькая, что я вожатая и меня ребята зовут «товарищ Нина» — играла и танцевала вместе со всеми.
И вот, вспоминая об этой елке невольно мне приходит на память и то, как в детстве (лет семь мне было) папа разгромил нашу праздничную елку… И это было ужасно! Никогда не забуду рухнувшую на пол елку, звон разбитых игрушек и страшное папино лицо. Я так закричала тогда, что сама испугалась своего крика. Мне показалось, что в руках у папы топор и он замахнулся на елку — такую живую, такую красивую… Хотя никакого топора не было — он просто опрокинул ее и пинал ногами, выкрикивая: «Ведь решено было — никаких елок! Ведь решено!».
Да, было действительно «решено», что никаких елок больше устраивать не будем, так как рождество — «поповский праздник», и еще что-то, не помню толком, как мне объяснял тогда папа, почему до сих пор у нас всегда зимой бывала елка, и для нее столько игрушек покупали, и делали сами, а вот теперь — «нельзя». Тогда, кажется,
И мы с мамой согласились с тем, что я «уже большая и все понимаю», и в этом году обойдемся без елки. Но когда накануне праздника мы с мамой ходили на Клинский рынок и когда я увидела целые ряды зеленых, мохнатых, душистых елок… Я, конечно, уговорила маму купить елку «в самый-самый последний раз». И вот так все это закончилось. И я никак не могу папе забыть этого…
А елок с тех пор у нас в доме не бывает. Хотя праздник этот уже снова везде отмечают с елками и перестали его считать религиозным. Да и вообще у нас дома не бывает праздников. И просто гости к нам редко приходят… Разве только когда бабушка из Лигово приедет, да мамины сестры — Верушка и тетя Катя с мужьями придут. Но это ведь свои, а не гости.
Школьные ребята не любят бывать у нас. И я всегда стесняюсь почему-то, когда заходит ко мне кто-либо из ребят в присутствии папы. Да и когда папы нет дома, ко мне редко кто заходит. Чаще я часами просиживаю у девчонок своих. В прошлом году сначала мы собирались целой компанией у Абелевой — у нее своя комната и бабушка очень добрая. Потом мы с Галкой Грачевой отделились от них и стали уроки делать у нее. Хотя у нее дома тесно и комната одна, темная, окнами во двор выходит. И отец пьяненький частенько. Но он ходит тогда на цыпочках и спешит улечься спать, пока Галкина мама не пришла. А в этом году, как я с Адой познакомилась, я все к ней хожу, хотя и живет она от меня далековато. Галка явно на меня в обиде за Адку и теперь редко меня к себе зовет, все чаще в своей спортивной секции пропадает. Позвала меня тут как-то вместе из школы домой идти, а я спешила на занятия в Эрмитаж, сказала, что, может, мы лучше завтра с нею вечером погуляем. А она: «А завтра у меня занятия. Конечно, не такие возвышенные, как у тебя — обычная тренировка по прыжкам в длину»… Демонстративно повернулась в другую сторону и ушла. Обидно мне, что Галка так… Просто она к Адке ревнует. Я их пыталась познакомить, но они не понравились друг другу. А спортсменка она хорошая: я еле на БГТО сдала нормы, а у Галки уже юношеский разряд ГТО 1-й ступени. Правда, я легко сдала на значок Юного Ворошиловского стрелка, а у нее почему-то со стрельбой не ладилось, наверное, зрение подводит, а признаваться не хотела, сказала, что ей некогда в тир ходить, что у нее все свободное время стадионом занято. Так у нас с Галкой и продолжаются прохладные отношения, хотя вроде и не ссорились, однако теперь вместе бываем редко.
Но и до этого охлаждения Галка бывать у меня не любила: «Слишком у вас чинно как-то. Не знаешь, куда сесть, куда встать…» Она преувеличивает, конечно, но вообще-то по сравнению с их домом у нас действительно все слишком «чинно». Если ее глазами поглядеть на нашу квартиру, то разница во всем, даже при входе уже все по-другому. У них вход со двора, по черной лестнице, где ведра мусорные и кошки бродячие, через кухню с примусами (им газ еще не провели), прямо в комнату. А пальто и галоши в коридоре не оставляют (там темно и тесно), и все раздеваются, придя с улицы, в углу комнаты. А у нас — старый «барский» дом, парадная красивая, где ступени по праздникам добела отмываются, и до сих пор по краям их медные шишечки сохранились: раньше, до революции, лестницу эту ковром снизу доверху покрывали, и он металлическими прутами к этим шишечкам крепился. Двери в квартире высокие, дубовые, коридор длинный, из трех отсеков, и хотя, как и у Галки, темный, но у нас всегда лампы включены, а пальто, сундуки, шкафы — аккуратно по углам. У каждого свое хозяйство возле двери своей комнаты. У нас в квартире шесть семей, а у Галки — четыре, но у нас подобрались такие жильцы, что все мы поддерживаем идеальную чистоту и дежурим все строго по графику. И уж так заведено, что, сдавая в конце недели свое дежурство, надо не только вымыть полы во всей квартире, но и натереть их мастикой до блеска. Мне тоже достается с этими полами, но зато приятно, когда гости хвалят нашу квартиру. В конце коридора — огромная кухня, и после того, как провели газ, примусы и керосинки теперь редко кто зажигает, разве только когда воду для стирки греет, — и потому нет у нас теперь чада и копоти. Есть в нашей квартире телефон и даже ванна. Хотя ванна такая старая, что пользоваться ею нельзя (она медная, и вся полуда [10] с нее слезла) — и мы ходим в баню. Но все же в те дни, когда в кухне кто-то располагается с корытом на целый день, то в ванной комнате можно и умыться, и постирушку сделать, правда, неудобно тогда кастрюли с горячей водой из кухни носить.
10
Полуда — слой олова, нанесённый на поверхность металлических изделий (деталей радиоаппаратуры, посуды и т. д.) для предохранения от окисления.
А в Галкиной квартире и кухня тесная, и ванной нет.
Ну, а если взглянуть на нашу комнату Галкиными глазами, то в ней, пожалуй, и действительно негде «встать и сесть». Не то чтобы в ней тесно было — комната большая, а от высоких потолков еще больше кажется. И два окна высоких на улицу выходят — светло. Но светло у нас еще и оттого, что много у нас в комнате белых чехлов, салфеток. (До чего же интересно, оказывается, описывать «с натуры» все, что вокруг, так, будто это все я сама впервые вижу!..) Обои у нас голубые, и на их фоне выделяются крахмальные полотняные, с вышивкой, занавеси на окнах и портьеры на двери. В центре, как водится, большой обеденный стол под белой скатертью (когда обедаем, то покрываем сверху клеенкой, тоже белой — мама цветных не любит). Передний левый угол, возле окон, занят диванчиком с гнутой спинкой и креслицами, стоящими вокруг круглого столика. Кресла в чехлах из сурового полотна (отстиранного до белизны), на столике — белая круглая
Отвлеклась от описания нашей комнаты. Итак, я сижу за письменным столиком. Стоит он «углом», а в самый угол втиснута этажерочка на высоких тонких ножках, и на ней (конечно, покрытой салфеточкой) вечнозеленый аспарагус в большом горшке. Цветы у нас и на окнах — все в аккуратных керамических горшочках (мама не любит «банок-склянок»). Дальше, по правой стене, туалетный столик, так мы его называем, хотя это просто ножная швейная машина под белой, очень красиво вышитой салфеткой. На «столике» этом — старинное зеркало в раме красного дерева и всякие флакончики, вазочки, «саше» для гребенок и носовых платков. Кстати, «саше» для платков из голубого шелка, вышитое гладью яркими анютиными глазками, — мое изделие к маминому дню рождения. И это единственная цветная вышивка в нашем доме.
Вплотную к туалету — старинная большая кровать с никелированными прутьями и шариками наверху. В детстве я любила их откручивать, и за это мне попадало. Кровать красуется горой подушек (каждая наволочка вышита по углам английской белой гладью) и вышитым крахмальным покрывалом. В «ногах» кровать заслонена ширмой — ажурная деревянная решетка ее окрашена белой масляной краской и затянута с изнанки светло-голубой тканью. Ширма скрывает также и платяной шкаф. Ночами я этой ширмой заслоняю свой диванчик, на котором сплю. После шкафа в углу сверкает своими ослепительно белыми изразцами высоченная, до потолка, печка. Дров она пожирает немало, и таскать их на четвертый этаж из сарая во дворе, да еще по крутой «черной» лестнице, нелегко. Но зато печь эта — мы ее зовем «камин» — здорово украшает комнату. И как же приятно зимой сидеть перед открытой дверцей догорающей, жарко протопленной печи! Дверцы у нее и лист на полу перед нею — из отличной золотистой меди, и я мелом надраиваю их до зеркального блеска (это была моя любимая работа еще в малышовом возрасте). И, наконец, по короткой стенке, между печью и входной дверью — мой диван, на котором я сплю, обычный, с валиками и тремя подушками. Вообще-то он покрыт ковровой тканью вишневого цвета, но на нем всегда светлый чехол и большой мешок-подушка в изголовье, куда я убираю на день постельное белье.
От двери на левой стене — старенький буфет, темный, к маминому сожалению, и потому с крахмальной вышитой дорожкой вдоль его полки. Затем — низкий шкафчик, на который сверху, на поднос, ставят чайник и кастрюли, когда обедают, а внутри его папа хранит свои тисочки, молотки и другие инструменты (которые достает теперь все реже и реже, а ведь он так любит мастерить!) Затем вдоль стены — пианино, тоже очень старенькое, плохо отполированное и поэтому укрытое двумя дорожками, вышитыми «ришелье» — и сверху, и по крышке. А что-то, действительно, не многовато ли у нас всяких салфеточек? Их надо так аккуратно стирать, крахмалить, гладить!.. Теперь мама доверяет это и мне, а раньше все сама. И как только она успевала? Каждую свободную минуту она берется за продолжение вышивки очередной салфеточки или чинит старые. Да и тетя Катя, и Верушка никогда не приходят к нам в гости без работы — всегда что-нибудь вышивают или вяжут. И бабушка вяжет бесконечно. У нее в Лигове любая занавеска, любое полотенце сияют белизной и крахмальными кружавчиками из белых ниток. Это, видать, наследственное. Мне вышивать нравится тоже, но когда я вырасту, то в моем доме будет все проще и не так ослепительно чисто.
Снова отвлеклась. Уже заканчиваю. Пианино примыкает к нашей «гостиной» — креслам вокруг круглого столика, о чем я уже говорила. А вокруг стола, что в центре комнаты, шесть стульев — тяжелых дубовых, с кожаными спинками. Возле кровати — ночной столик с настольной лампой, в нем лежат мои учебники и тетради. На стенах у нас: слева, над пианино, картина в красивой золоченой раме «Закат на море». Раньше эта картина очень нравилась мне, а теперь, после Эрмитажа, я понимаю, что это что-то вроде подражания Айвазовскому. Ближе к углу висит на стене чучело — голова лисы, моя любимая игрушка в детстве (ее снимали иногда и разрешали поиграть) — лохматая, рыжая, с хорошенькими стеклянными глазками и настоящими зубами.
А на правой стене, прямо над туалетом, папа повесил лет пять назад принесенный откуда-то с работы большой портрет (1 х 1,5 м) Ворошилова. В раме вишневого цвета, под стеклом… Так уж мама уговаривала его снять этот портрет, но папа ни в какую. Еще и сердится: «Чем он тебе помешал?». Я люблю Ворошилова и других героев Гражданской войны, но все же портрет дома, да еще такой большой… Но возразить папе нельзя. Так он у нас и висит.
Что еще сказать про наш дом? Да, чуть не забыла: основную парадность нашей комнате придают, конечно, полы — паркет, всегда натертый до янтарной желтизны. Поддерживать его всегда в таком состоянии — тоже немало времени требует. А перед праздниками мы с мамой проводим капитальную уборку, и тогда мыть полы — самая трудная работа: надо на коленях драить каждую паркетинку (непременно вдоль волокон дерева), затем покрывать мастикой, ждать, пока просохнет, и, наконец, щетками и суконками натирать его до блеска. Ходить по такому полу почти невозможно, и поэтому от двери, между столом и буфетом, к креслам ведет парусиновая дорожка (ох, как трудно ее стирать!), а пространство между креслами и кроватью покрыто стареньким ковром.