Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

Соболева Нина Васильевна

Лаврентьев с видом знатока полюбуется спровоцированной им же «драматической сценой» и, удовлетворенный, вновь погрузится в ленивое оцепенение. Оцепенение, когда за полуопущенными веками вновь накапливается очередная вспышка сарказма, яда. Но, впрочем, не всегда он такой. Я помню писательскую среду, проходившую этой весной, когда Лаврентьев серьезно и умно говорил о том, что общественная деятельность писателя заключается не в том, сколько «общественных нагрузок» он выполняет, а в том, насколько активен он творчески, какой общественный резонанс имеют его произведения. «Что из того, что я заседаю регулярно в драматической секции Союза писателей или Художественного совета города, участвую в работе комиссии по присуждению Ленинских премий? Лучше бы с меня спросили, а что я написал за этот год, и нашло ли отклик у народа то, что я пишу, тогда бы и судили о моей «общественной активности». Его, между прочим, поддержал тогда Падерин. Не называя фамилий (они и так всем были ясны), сказал о том, что, действительно, есть и у нас в Союзе такие товарищи, которые похваляются лишь своей активностью

в разных комиссиях и советах, а творчески — годами на простое. Анатолий Иванов сразу подхватил это и начал уже переходить на личности, не разбирая, кто заслуживает этого, а кто нет, всех валя в одну кучу. Но тут взял слово Решетников и быстро всех утихомирил, прибегнув к спасительной «золотой середине»: «с одной стороны…, с другой стороны…». А в общем-то, Лаврентьев тогда был прав. И у него есть моральное право так резко выступать. За последние годы он написал несколько серьезных произведений (в том числе очень философичную и масштабную драму «Человек и глобус», которую пытался Чернядев поставить в «Красном Факеле» да так и провалил спектакль, т. к. не сумел подняться до понимания глубины пьесы. И,таким образом, все выборные должности и представительства в различных комиссиях не заслоняют в Лаврентьеве его основного — творческого — начала. А это случается не так часто. Ну, а характер у него действительно трудный, и если уж кто попадется ему под руку — пощады не жди.

Присутствовал на этом собрании и Петр Воронин, хотя по состоянию здоровья он мог не приходить. Он перенес уже третью операцию, и на этот раз, кажется, врачи признались в своем бессилии. При взгляде на него сжимается сердце. Страшно подумать, что этот красивый душевный человек обречен. Он, пожалуй, единственный из всех членов Союза позволял себе говорить все, что думает, независимо от того, «как на это посмотрят», и невзирая ни на какое «начальство». Помню собрание прошлого года, когда после выступления секретаря обкома выступил Петр Иванович и сказал: «А по-моему, Вы ошибаетесь!» — и убедительно, страстно доказывал это. Все сидели притихшие — не часто случается такое. А секретарь вынужден был в своем заключительном слове сделать некоторые поправки и оговорки. Воронина волнуют проблемы образования, нравственного воспитания. Во всех книгах и в романе, над которым он работает сейчас (и который задуман как эпопея в трех томах), не столько художественными средствами, сколько публицистически, он горячо отстаивает свои принципы. В пылу полемики его нередко «заносит», подчас он слишком лобово трактует Фрейда и другие теории из области психологии и педагогики, но за всем этим такая увлеченность и желание своими руками исправить то, что, на его взгляд, ошибочно! Если б все были так искренни, так преданы своим идеям! И вот именно такой человек в расцвете душевных сил сломлен болезнью, и дни его сочтены…

3 августа

За время отпуска накопилось большое количество рукописей, так называемого «самотека». Моя коллега Н. В. Малюкова тоже в отпуске, и я сейчас одна буквально тону в захлестывающем редакцию (да и не только нашу — это беда всех журналов) потоке литературной макулатуры. Впечатление, что пишут буквально все, кому не лень: и школьники («о том, как я полюбил девочку Лизу»), и домохозяйки («о коварной сопернице»), и алкоголики («Трагическая история моей жизни»), и бывшие (бывшие ли?) уголовники (жуткая история под названием «Подлец»), и главный контингент пишущих — пенсионеры… Диапазон их творчества поистине неограничен: и воспоминания «о первой любви», и подвиги (у всех только героическое прошлое!) в годы Гражданской войны, и описания зверств Колчака, причем эти зверства описываются с такими деталями, смакованием, что сам акт «творчества» этих авторов кажется проявлением особой формы садизма. Не знаю, чем объяснить, но нечто подобное есть и в произведениях о концлагерях, еврейских гетто и ужасах Отечественной войны. Что-то кощунственное в том, как некоторые доморощенные авторы берутся за эти темы лишь потому, что убеждены — это “верняк”, да и слезу у читателя выжмет! Причем объяснить таким авторам, что они спекулируют на теме, невероятно трудно, да и всегда опасно оскорбить человека, т. к. иногда это и просто результат литературной неопытности или эмоциональной неграмотности.

Все же крайне нерационально расходуются силы и время рядовых редакторов журналов и издательств на ежедневное чтение подобной «литературы», да если б только чтение! Ведь на каждое произведение — а иногда это «роман» в 500–600 страниц (один был даже в 1800…) — нужно ответить письмом доказательно, любезно, ни в коем случае не называя автора «бездарью», если это даже доказательств не требует. И это самое трудное — иногда я полдня сижу над одним письмом.

Так вот этот «самотек» иссушает мозги, искажает художественный вкус, притупляет чувство слова. Наглотавшись такой дряни, затем радуешься как «откровению» мало-мальски искреннему (или просто грамотному) «творению» какого-либо безвестного писаки (особенно если он из глуши откуда-то или биография у него трогательная). «Самородок!» — кудахчешь, как тот самый петух, который «навозну кучу разрывал…». И рекомендуешь для печати, и даешь не рецензию, а пишешь что-то «теплое» автору: «потерпите — отдано на прочтение». А «жемчужное зерно» на поверку оказывается обычным стеклышком. Затем читаешь разгромную рецензию и удивляешься: «До чего же верно! И как это я сама не заметила». Тут уже автор атакует письмами («Как насчет гонорара?») и обязательно высылает еще одну обойму своих «произведений». И ты выкручиваешься как можешь, и бьешь отбой, ссылаясь на «коллегиальность мнения». А тот

лезет на рожон и обвиняет тебя в том, что «поманили надеждой» и что у него теперь «душевная депрессия». А один так в Управление культурой на меня пожаловался за «нечуткое отношение к автору», и меня приглашали в обком для объяснения. Автор же тем временем одумался и прислал мне трогательное письмо: «Все же Вы были правы в своей критике, и спасибо, что уберегли меня от насмешек будущих читателей. Я теперь свой роман переработаю и пришлю Вам снова»… И прислал!

Одна «авторша» — молоденькая девушка из Васюганья — никак не реагирует на мои сначала вежливые, а затем и не очень вежливые погромные рецензии, регулярно, через каждые две недели присылает по новому рассказу — уже получила одиннадцатый… (а некоторые присылала трижды! — в «переработанном варианте»). С ужасом жду очередных и не отвечать не имею права.

Совершенно необходимы в редакциях «литературные консультанты», которые хоть частично разгрузили бы редакторов от «самотека». И консультанты эти должны сменяться через 2–3 месяца из-за «вредности производства» и «притупления чувств». Или наоборот: вдруг злость такая обуревает, что никак не можешь успокоиться и уже даже приличным авторам, членам Союза писателей, пишешь раздраженные иронические письма… И тогда милейший Борис Константинович берется редактировать мои ответы и убедительно просит «смягчить» некоторые фразы. А я уже не могу, не умею это делать. И Б. К. сам своим куриным почерком вписывает всякие фразочки вроде: «Видите ли, уважаемый имярек, нам кажется, что Вы несколько…», или в мою фразу: «язык повествования тяготеет к литературным “красивостям”» вставляет: «тяготеет к несвойственным Вам литературным красивостям»… и т. д. Получается «мило», «любезно», а по существу — «тех же щей налей, да пожиже только…». Но таким образом редакция почти гарантирована от возможности скандала со стороны автора. И я понимаю, как это необходимо, и терпеливо беру «уроки галантности» и, может, когда-нибудь стану преуспевать в этом. А пока и смех, и слезы.

Вот некоторые выдержки из «героической поэмы-романа» под названием «Ирина» в 6 (!) тетрадях (все шесть тетрадей исписаны заковыристым старческим почерком, а обложки украшены рисунками и виньетками). Из-за того, что жанр определен автором как «поэма-роман», рукопись была отфутболена из отдела поэзии в наш отдел.

«И видит: странная картина — Перед ним стоит Инфантьева Ирина, Совершенно нагая, И обольстительная такая».

В «поэме-романе» много героических женщин. Вот некоторые из этой галереи:

О Зосе:

«Девка как никак Была уж под годами И на замужество не имела Благоприятной почвы под ногами».

О Параскеве:

«Говорила так она, почесывая свои по-женски, заманчиво устроенные ножки».

Мальвина обращается к любимому:

«Величавый Большевистский Спас!»

(в примечании автором сказано — «Спас — в смысле Христа»).

«Ее смущенные глаза, Прилизанные вьющиеся волосы Говорили о себе Сердечным голосом». «Неистовая Ирина Жаждою крови была томима»

(Ирина — предводительница партизанского отряда против Колчака).

Комиссар («Большевистский Спас») так говорит своей любимой:

«Так вот и мы с тобой, Мальвина, До капельки в народной массе Поспешаем по житейской трассе. Когда ж я с тобою Буду жить, Примерно так, как гусь с водою?».

В поэме много философских размышлений, нравоучений, о которых автор скромно предупреждает:

«Без отступлений не обойтись ни одному маломальски книгосоставителю». Отступления такого типа:

«Книга — источник знания».

«Пора нам на широкую профиль писать существенные строки».

«Природа Ты природа — на свет пустила тьму народа».

Частенько автор творчески использует опыт классической литературы. Например, о часовом в ночном дозоре сказано: