Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

Соболева Нина Васильевна

Но толком — кто в этом комитете и как организован — ничего не знал. Почувствовал сначала, что меня оберегают, а затем уж начали давать и отдельные поручения.

А началось с того, что весной, когда были сильные паводки и часть зоны затопило, к нам ночью вломились в барак охранники и стали всех выгонять на работу — надо было отвести воду от вышек. И все двести человек, матерясь и чертыхаясь, начали подыматься и потянулись к выходу — привыкли подчиняться приказу. Но трое, и я в том числе, не сговариваясь, отказались идти спасать вертухаев. Поднялся крик, ругань, пытаются сдернуть с нар силой. Мы в ответ: «Это ваше дело, сами и занимайтесь! Наглость какая — требовать, чтоб зэки помогали спасать свою клетку! Да пусть хоть все там к черту смоет!». Прислушиваясь к ругани, начали возвращаться и те, кто уже толпились у двери, количество отказников выросло до трех десятков. Естественно, что зачинщиков сунули в БУР, просидел я там больше месяца. А когда вышел, то в первый же день на работе ребята сделали мне «кант» — дали возможность «покантоваться», то есть я только делал вид, что работаю, а норму мою они выполняли за меня. Так поступали с теми, кто ослаб, чтобы дать ему время окрепнуть. Такая неделя передышки меня очень выручила, так как после БУРа я стал похож на ленинградского дистрофика. Да еще и лишнюю пайку хлеба мне выкраивали. Тогда я понял, что комитет взял меня под свою защиту, хотя и не знал, кто именно вынес такое решение. Потом со мной поговорил

один человек, на которого я бы никогда не подумал, что он имеет отношение к «боевикам», таким униженно-забитым казался он. Он мне сказал, что если я хочу принять участие в их деятельности, то должен тоже закамуфлироваться: сделать вид, что БУР сломил меня, и нигде больше «не высовываться». Я понял, что это верная тактика и начал перевоплощаться в типа трусливого и нейтрального. Были у нас и такие: пусть что угодно творится, лишь бы его не трогали. Задание это было нелегкое: и самому тошно, и отношение окружающих ко мне переменилось. Новые друзья меня хвалили — убедительно себя веду. И начали понемногу приобщать к своему делу.

Так однажды мы подготовили телегу с продуктами для тех, кто «доходил» в БУРе. И во время этой операции выловили одного стукача: я заметил, как он стоял за дверью, когда мы грузили мешки, и быстро скрылся. Моментально дал знать своим, те отменили приказ и телегу отправили пустую, набросив на пустые ящики брезент. Увидев, как на нее налетели охранники и всю перетрясли, мы убедились, что тот тип за дверьми был действительно стукач. Вынесли решение его прикончить. Его закололи ножом в бараке, но он остался жив. Тогда его придушили прямо в той одиночке лазарета, где он лежал на излечении.

Быть в роли шкурника, которому дороже всего только свое благополучие, жутко и отвратно еще и потому, что начальство начинает присматриваться к такому и делает свои выводы. Таких легче всего купить за пайку хлеба или запугать. Так однажды и меня вызвали для доверительной беседы к оперуполномоченному по случаю очередного убийства какого-то стукача. А подкололи его чисто, по существу, на глазах у всего конвоя. Когда шел пересчет зэков по рядам при выходе из рабочей зоны, кто-то всадил стукачу нож в спину, и он с криком бросился через толпу к вахте и там упал. Ряды сомкнулись и никто «не видел», «не заметил». Нескольких из тех, кто был на подозрении, выдернули из рядов (меня в том числе) и погнали к бараку, где находились кабинеты начальства. Пока ожидали «приема», один друг шепнул мне: «Нож у меня. От обыска мне не открутиться…». И это было верно — он был замешан во многих заварухах. А я в этот период считался уже среди «благонадежных» и меня подозревать в убийстве вряд ли могли. Меня вызывали, видимо, для другой цели, это уже чувствовалось по тому, как обращалась со мной охрана — тычки не больные, только для вида… Я предложил спрятать нож, так как вероятность, что меня обыщут, меньшая, чем у него. Он отдал. Это был короткий нож, лезвие которого вдвигалось в рукоятку, и я спрятал его в голенище сапога. Когда меня вызвал «опер», то заговорил весьма сдержанно — не видел ли, кто убил, не предполагаю ли, кто это может быть. Я плел насчет того, что я студент, в дела уголовников не вмешиваюсь. Тем более, что мне всего три года до окончания срока осталось. Он сочувственно кивал головой и перелистывал мое дело. «Да, мы знаем о вашем поведении. Правда, вот вы в БУРе побывали. И не однажды…». Я отмечаю, что разговор идет даже на «вы», а сам продолжаю объяснять, что у меня, мол, вспыльчивый характер, поэтому частенько нарываюсь на неприятности. Проверил по бумагам — вроде все так и записано. Наконец, спрашивает: не мог бы я приглядываться повнимательнее к тем, кто всякие заварухи начинает, и вообще «…вы человек грамотный, не чета этим подонкам». Тут я решительно сказал, что своя шкура мне дороже всего, а если я возьмусь за такое дело, то меня непременно выловят и подколют, как сегодня случилось на разводе. Боюсь, да и все тут! Он покивал головой — вроде я убедил его. Видно, сам был под впечатлением серии убийств за короткое время. Собирался уже отпустить, да вспомнил, что надо для проформы обыскать. Вызывает из коридора охранника… Тут, честно говоря, сердце у меня провалилось. Начал тот меня по плечам и груди охлопывать, а у меня одно в голове — сейчас до сапог дойдет и каюк мне! Могут запросто вышку дать… И вдруг в этот момент за дверью крик, ругань — ожидающая братва драку затеяла. Охранник бросил меня — и туда! Разняв их кое-как, вернулся запыхавшийся и снова ко мне. А я спокойно ему: да вы меня только что обыскали! Он сплюнул: «Верно, забыл, будь они неладны!». И отпустил меня с миром. Не помню, как дошел до барака, сел на крылечке — ноги не держат. Подошли ко мне ребята — разбитые носы, скулы утирают. Тихонько шепчут: «Спасибо, браток…». И я им: «Если бы опоздали на минуту, вышка мне». Так и не нашли убийцу.

Но моя новая роль чуть не погубила меня и среди своих. Была у нас в лагере группа «черных» — мусульман разных наций. Они уверовали в то, что я «скурвился», и решили меня убить. Ночью, в бараке, когда засну. Наши ребята в последнюю минуту узнали об этом и не имели времени притормозить это дело, поэтому только быстренько растолкали меня, а на нары положили сверток тряпья и одеялом прикрыли. Ночью был воткнут в эту куклу нож… Позднее ребята были вынуждены рассказать одному из главных в группе «черных», что я свой, и тот чуть не плакал, моля простить за то, что чуть не убил меня.

Но в целом политика «мимикрии» оправдала себя. Мне удалось принимать участие в операциях «боевиков» вплоть до восстания 1953 года, когда наша группа взяла на себя всю подготовку и проведение его. Мы продержались неделю, но и в эту неделю «Свободной республики Степлага» мы не рискнули расконспирироваться. Все распоряжения штаба появлялись утром в виде листовок на стенах бараков, и руководителей никто не знал. Восстание проводилось в связи с тем, что по случаю смерти нашего корифея по амнистии должны были выпустить и часть политических — тех, у кого сроки до пяти лет. Но на практике отпустили только уголовников, причем и с большими сроками, а политических продолжали мариновать. В том числе и тех, кто должен быть амнистирован по болезни, то есть совсем доходяг.

(Попутно: в марте месяце 1953-го, когда нас в неурочное время выстроили на плацу и скорбно сообщили о кончине «нашего мудрейшего», «нашего гениального» и приказали снять шапки и почтить минутой молчания, мы все начали гоготать, орать «ура», подбрасывая шапки вверх… А когда охранники ринулись наводить порядок, сели в мокрый снег, сцепились руками и под зуботычинами и ударами прикладов не вставали до тех пор, пока самим не надоело базарить… Так мы отметили эту траурную дату).

Восстания осенью 1953-го прокатились по всем лагерям. И хотя доходили слухи, что многие из них кончились плохо, мы все же считали необходимым восстание провести. Подготовка к нему была очень тщательная. Среди нас к этому времени было несколько участников французского Сопротивления и мы использовали их методы борьбы. Имели мы даже рацию, которую перед еженедельным обыском разбирали до винтика и прятали по всей территории, а затем собирали и слушали все, что творится в мире. Иногда и сами выходили в эфир, и западные радиостанции транслировали те скудные сведения о наших лагерях, которые пробивались к ним.

Началось восстание по сигналу, и первым делом были схвачены все «вертухаи» на вышках и вместе с остальной охраной разоружены и выброшены за ворота. Изнутри забаррикадировались

и по рации продиктовали ошалевшему начальству свои условия: требуем немедленной и справедливой амнистии для политических. Согласны на переговоры с их представителем и гарантируем его безопасность. Нам очень важно было дать им понять, что мы ни в коем случае не хотим доводить дело до кровопролития. Мы со своей стороны провели операцию по выбрасыванию всего персонала охраны с территории лагеря так «деликатно» и стремительно, что никаких обвинений в причинении физических увечий предъявить нам нельзя. Одновременно с освобождением от охранников мы изолировали и всех тех уголовников, которые могли помешать делу — сунули их в БУР. Разобрали стены между зонами и взяли на учет весь запас продуктов, ввели строгие нормы выдачи. Распределили всех на работы. Ни кухня, ни пекарня, ни мастерские ни на день не прекращали работу. Те, кому не хватило дела, принялись за уборку бараков и территории — без принуждения работа была в охотку. А вечерами проводили лекции, беседы, ответы на вопросы. Специалистов хватало по всем проблемам и отраслям наук. А как слушали, какие диспуты затевались! У нас, правда, и до этого было нечто вроде семинаров — небольшая группа собиралась время от времени ночами и читались подготовленные лекции, рефераты обсуждались. Я был в группе гуманитариев, вместе с филологом М. Щедринским и Мишей Кудиновым [62] — поэтом, переводчиком с французского Ж. Превера [63] и других поэтов. Было среди нас и несколько историков, экономистов. Мы выступали с разработкой своих тем (именно там состоялось первое обсуждение моего понимания социальных потребностей). По окончании все записи, все тезисы (на крохотных бумажках) сжигались, и было всегда тяжело, будто добровольно сжигаешь какую-то часть своей сущности… А в заключение Миша читал стихи — свои и чужие. Знал он их огромное множество. Особенно нравились нам его переводы из Генри Лоусона [64]

62

Кудинов Михаил Павлович (1922–1993/1994) — поэт, переводчик. Известен переводами Аполлинера, Сандрара, Рембо, Корбьера, Превера.

63

Жак Превер (1900–1977) — знаменитый французский писатель, сценарист, поэт, творческий путь которого начался в 1930-х гг., автор объемных поэм, многочисленных песен, сценариев фильмов, стихов. Все звезды французской эстрады 30–70 гг. ХХ в. имели в своем репертуаре песни на слова Превера.

64

Лоусон Хенри Арчибалд (1867–1922) — австралийский писатель, основоположник реалистических и демократических традиций в австралийской литературе.

«…Гниют арестанты, Но стражники их Тоже в тюрьме гниют. Молчит арестант, и стража молчит О том, что творится тут. А тот, кто покинул пределы тюрьмы, Не смеет о ней рассказать, Не смеет вспомнить, что столько людей Безвинно должны страдать».

И еще озорные, о порванных брюках:

«…Если не на что побриться, Если чистой нет рубашки, Если ночью вам не спится От долгов и мыслей тяжких, Не скажу, что вы счастливец: К вам нужда полна вниманья, Но еще вы не знакомы С черным Демоном Страданья… У страданья много стадий, Но всего страшнее муки От сознания, что сзади Разорвались ваши брюки…».

И дальше много забавных куплетов. Но я отвлекся…

Так вот. Во время восстания мы, кажется, впервые (и в последний раз в жизни) могли говорить обо всем, о чем думаем, открыто спорить. Было это так непривычно и хорошо, что кто-то рассмеялся и сказал: «Братцы! Ну до чего прекрасная жизнь у нас началась, ну прямо как при коммунизме!..». Парадокс, но это действительно так — там, за забором я тогда чувствовал себя истинно свободным.

Начальство лагерное было вынуждено сообщить в Москву о восстании. Оттуда прислали кого-то из высших чинов для переговоров, так как со своими говорить мы отказались — не верили им, да и знали, что они бессильны выполнить свои обещания. Сначала требовали, чтоб мы открыли ворота и впустили комиссию для переговоров. Мы согласились только на то, чтобы открыть маленькую дверь вахты и пропустить через нее московского представителя, без сопровождающих. Сохранность его жизни гарантировали. Они поторговались и согласились. Запустили мы его — оказался в чине генерала и довольно интеллигентный, судя по речи, человек. Мы выстроились на плацу (повернулись к нему затылками, чтоб не видел, кто ему отвечает и задает вопросы), а он спокойным и усталым голосом объяснял, что наше сопротивление бессмысленно, что напрасно обостряем отношения: задержка с амнистией происходит из-за физической неспособности управиться в короткий срок. Надо пересмотреть и разобраться в тысячах дел, а доверено это лишь специальным комиссиям и их не хватает… В общем, звучало это почти убедительно. Судя по нашим номерам (в шифре их мы разобрались — это были не просто порядковые номера, но в первых цифрах содержалось количество сотен тысяч) — так вот номера эти говорили о том, что количество зэков перевалило за десяток миллионов… Этому большому начальнику можно было даже посочувствовать — действительно трудная работа свалилась на них в связи с кончиной усатого кормчего. Но наши парламентарии взяли слово и аргументировано доказали, что комиссия, которая заседала в нашем лагере, явно благоволила к уголовникам и допустила много нарушений. Тот все выслушал, спросил, какие еще есть жалобы — на всякий случай высказали и их, когда еще такой случай будет! Генерал обещал в ближайшие два дня во всем разобраться и сделать все от него зависящее. Нам же посоветовал подумать и через два дня, когда он снова придет к нам в лагерь и сообщит, что будет предпринято по нашим претензиям, снять к тому времени осаду и прекратить восстание: «Не буду скрывать: лагерь окружен войсками, подогнана танковая часть, и в случае продолжения конфликта будет дана команда навести порядок силой. Подумайте и решайте», — сказал он.