Год в усадьбе

Маковский Сергей

IV. «Да, началось. На долгую беду…»

Да, началось. На долгую беду. Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку, а ночь — скорей на бак: залезу в щелку и притаюсь, да за борт. Как в бреду. Плыву, ныряя чайкой, на гряду отлогих дамб, к рыбачьему посёлку, и там на отмели мою креолку между сетей и старых тряпок жду. Частенько не придет. Плывешь обратно, и Божий мир не мил. А невдомек, что сызмала девица-то развратна и ночь, поди, прогуливает знатно… Эх, сударь, молодость! Жил паренек, да

наскочи, как рыба, на крючок.

V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»

Влюбился — смерть! Красавица? Нимало. Жердинка смуглая, пятнадцать лет. Но взор, повадка, бровь углом… Да нет, не рассказать. Ну, бес. А уж плясала! Сорвется — вихрь, запляшет белый свет. Плывет, горит. Вот кружится, вот стала и прыг на стол — и каблучком удало отстукивает трели кастаньет. А то раздета, бубен, — ишь сноровка! — танцует голая. И грех, и стыд, какой любви мужчинами не сулит: Вся выгнется и грудью шевелит и бедрами поводит этак ловко. Дурная, сударь, истинно чертовка!

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу, когда задул попутный нам зюйд-вест, и капитан решил: немедля в Брест. Для храбрости глотнув маленько грогу. Простились. Да… Она сняла свой крест и мне надела с клятвой на дорогу. А я клялся — себе, и ей, и Богу — вернуться через год из дальних мест. Разбойничьей послушные примете, мы снялись в ночь. И вот уж, на рассвете (с брам-реи вдаль глядел я), смутным сном казался порт в тумане золотом, а там — и отмель, и рыбачьи сети, и словно кто-то машущий платком.

VII. «И что ж? Ровненько через год, в Июне…»

И что ж? Ровненько через год, в июне, до одури любви изведав плен, я бросил бриг у гибралтарских стен и к Бахии приплыл-таки — на шхуне. Да, молодость, — чего не дашь взамен. Как я был горд и счастлив накануне! А за год-то в моей морской фортуне произошло довольно перемен: и денег прикопил, и стал матросом, не юнга, чай, — большим, густоволосым (мне было прозвище «Кудрявый гусь») и, кажется, не слишком тонконосым. Я так мечтал: посватаюсь, женюсь и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером — к отцу, тореро. След простыл. Беда! Я начал поиски: туда, сюда, в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам. Один ответ: весной сбежала. Да! Не то с заезжим русским офицером, не то с другим каким-то кавалером, — в Европу, в Азию, невесть куда. Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку, я понял, что любовь и злость точь-в-точь одно… Ведь я любил, любил девчонку, а в мыслях: вот схватить бы, истолочь, да в море вышвырнуть, как падаль, прочь! И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечить все: рубцы от ран…»

Но время лечить все: рубцы от ран, обиды сердца, медленное горе. Мою

любовь угомонило море, развеял ветер, усыпил туман. Не скоро, но забыл, для новых стран и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре. Утешился. Сначала в Балтиморе, потом в горах Невады у гитан. Из порта в порт за грузом, без оглядки. Сегодня Рио, завтра Уругвай. В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки. На Яве помирал от лихорадки. Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай! Бывало тяжело, бывало — рай.

X. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты, а веселы в свой час. То здесь, то там, небось, научишься по кабакам залежные прогуливать дукаты. Да, времечко! Жилось. Команда — хваты. И сколько их, красавиц, льнуло к нам всех званий и мастей: марсельских дам, фузанских гейш, гречанок из Галаты… У нас, у моряков, особый дар: хоть женщины охочи до обновок, да любят нас, будь только парень ловок, без умысла — за молодость и жар, за якоря и бронзовый загар и голубой узор татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора…»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост. Волна взбесилась, заливает мост. Тут я в Лагос укрылся от простора. На набережной давка. Вдоль забора — афиши, флаги. Перед будкой — хвост. Прочел: Театр «Минерва»… Между звезд — мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора… Что было! Разве скажешь? Не речист… Заплакал, верите ль? Да к черту! Нервы. Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый. И ровно в семь, за час, приглажен, чист, разглядывал я занавес «Минервы» и зал пустой. А сам дрожу, как лист.

XII. «Запомнился мне вечер! Ни актрисы…»

Запомнился мне вечер! Ни актрисы, ни действия не видел я грехом. Всё — сцена, зал — летело кувырком, душа — котел, а сердце съели крысы… В антракт, собравшись с духом, за кулисы. Что? Узнаешь? — Сначала, нет. Потом: Ах, ты? — спросила, — поминаешь злом? И выпорхнула кланяться на бисы. Я все сказал: — Клялась ты, Нагарэль, твой крест на мне. Куда бы ни бросала судьба — в грозу, в полярную метель, в водоворот тропического шквала, — на всех путях ты, маятная цель, звездой небес передо мной сияла!

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри. Вон-на! У ней какой-то португалец. Я замер. Ну, — смеется, — мой скиталец, коль хочешь, приходи сегодня… в три, живу я: пять на площади Бари, — и протянула надушенный палец. Как пьяный, вышел я, смешной страдалец: приду ужо, да только отопри! Лил дождь, и ветер гнул стволы бушуя, когда в кромешной тьме я подходил к назначенному дому. У перил я задержал шаги, беду почуя. Прислушался: сквозь смех — звук поцелуя — Ощупал нож и к двери. Отворил.