Год в усадьбе

Маковский Сергей

XIV. «Тогда ее увидел… разодетой…»

Тогда ее увидел… разодетой, а на столе хрусталь, вино, цветы, и тут же — наглого в углу тахты того синьора с длинной сигаретой. Мне в душу кровь ударила: «Эй ты!» — я сшиб его и волю дал кастету, всего измял, расплющил, как галету, и шлепнул вниз с балкона. В грязь, в кусты. Затем уж к ней. «Молись!» — Хрипит от страху проклятая. И вдруг мою наваху как выдернет, да мне же в щеку: на! Боль чертова, но ненависть сильна. Я бросился опять. Кровь…

тишина… Рука не дрогнула. Нож — в сердце с маху.

XV. «Так свой рассказ, — мы были в кабачке…»

Так свой рассказ, — мы были в кабачке обугленного дымом Порт-Саида, — окончил шкипер, сумрачного вида гигант с багровым шрамом на щеке. О, как близка была его обида мне, грешному! В его седой тоске печаль о том, что скрылось вдалеке вмиг ожила… О, память-Немезида! Я вспоминал: и реял сонм теней, ко мне взывали призрачные хоры… И слышал я, в прибое волн, укоры всех, всех… погибших, может быть страшней, чем ты, моряк, мне рассказал о ней, о Нагарэли из Сан-Сальвадора…

Ржевница. 1921

ЛУННЫЙ ВОДОЕМ. Сонеты

Лампада гаснет, дым бежит,

Кругом все смерклось, все дрожит…

«Руслан и Людмила».

I. «Огонь потух, и пусть — оставь заботу!..»

Огонь потух, и пусть — оставь заботу! Пусть лунная лазурь из-за гардин угасит лак докучливый картин и мебели седую позолоту. Так, день за днем — о, сколько раз, без счету! — здесь у камина я сидел один, и догорая наводил камин на одиночество мое дремоту. Потух… Часы двенадцать бьют в углу. Сквозь сон смотрю на мертвую золу, неумолимому внимаю басу. Бой, равнодушный бой к добру и злу, что говоришь полуночному часу? Умолк… Дверь отворилась на террасу.

II. «Я вышел в ночь. Полуувядший сад…»

Я вышел в ночь. Полуувядший сад благоухал в осеребренных дымах, фонтанами аллей неисчислимых просвечивало кружево аркад. И проходя вдоль миртовых оград, я запах узнавал цветов любимых… Вот и бассейн: на водах недвижимых уснули, лебеди у балюстрад. Как в зеркале, садовая руина и кипарисы отразились в нем, шиповником заросшая куртина и статуи богинь. И вея сном, из пасти у чугунного дельфина струя бежала в лунный водоем.

III. «Я наклонил лицо над водоемом…»

Я наклонил лицо над водоемом, в мои глаза взглянула глубина прозрачных вод: огромная луна плыла внизу на небе незнакомом. О, как влекла подводная страна в печаль свою нездешнюю, к истомам, которых нет на свете, к лунным дремам, к преображению земного сна… На рубежах державы чародейной я призрак вызывал отшедших дней и слушал тишину благоговейно, и сумраки аллей сливались с ней, струи журчание и мгла теней и блеск луны на мраморе бассейна.

IV. «И все смешалось: ночь, вода и тени…»

И

все смешалось: ночь, вода и тени, развалина и статуи богинь… Один среди мерцающих пустынь я плыл в ладье по воле наваждений. Ни свет, ни тьма — туманы отражений, скользящих волн опаловая синь, чуть слышный плеск, волшебная теплынь да спутник мой, дельфин, за мною в пене… Кто я? Куда плыву? Ах, все вокруг в просторах сказочных мне было внове. Куда?.. И голоса запели вдруг — необычаен был призывный звук: «Плыви, плыви к царевне Меодове!..» Но песнь оборвалась на полуслове.

V. «И только дивные замолкли зовы…»

И только дивные замолкли зовы, смотрю — у пристани всплеснул дельфин, и уж несут ковровый паланкин навстречу мне послы от Меодовы. Их семеро, горбаты как один, — страшилища, но мне служить готовы: ведут меня, почтительно-суровы, сажают не спеша под балдахин. Покорствуя незваным скороходам, над головами их, как падишах, вознесся я на шелковых коврах и чуть дыша, невидимый уродам, покачиваясь в шаг под зыбким сводом, разглядывал их тени в камышах.

VI. «Тропа давно кружила в гору. Слева…»

Тропа давно кружила в гору. Слева уступами утесы плыли ввысь, и корни цепкие по ним вились змеиного, распластанного древа. А справа — там, где, выдохнут из зева дремучей пропасти, туман повис, там черный цвел между камней ирис, цветок забот, уныния и гнева. Все круче и тесней нагорный путь стремниной каменной, к безвестной цели. Узка тропа, и некуда свернуть — страна пустынная: бесплодье, жуть, сухие мхи, обветренные ели да серный дух из придорожной щели.

VII. «Под облака — семь ярусов зубчатых…»

Под облака — семь ярусов зубчатых, узорами невиданной резьбы разубраны гранитные столбы, на скалах — тени от шатров рогатых. Как идолы у входа в черных латах, опершись на щиты, стоят рабы, а на щитах зловещие гербы: семь жаб, в кольчатом обруче, крылатых. Она в плену, в плену у колдуна! — дивился я, замешкав на пороге. Но тут ворота настежь: кто-то строгий махнул клюкой из узкого окна, и под-руки четыре горбуна ввели меня в заклятые чертоги.

VIII. «Насупленный, нос клювом, одноглаз…»

Насупленный, нос клювом, одноглаз, горбат, космат, на паука похожий вскочил колдун, урод, землистокожий и зашипел, в дверях приметя нас. И вскинулся весь двор его тотчас: шуты, шутихи, евнухи, вельможи, толпою обступив, шипели тоже, приплясывали, злобно подбочась. Где ж, где опта, царевна Меодова?.. Но не успел я выговорить слова — колдун-горбач ощерился опять и знак дает: завыла злая рать, на клочья растерзать меня готова. Я вырвался, к воротам — и бежать..