Год великого перелома
Шрифт:
Самая главная новость: старик Носопырь опять всерьез посватался к Тане, да бесполезно, ушла по миру. Еще собирали сход, чтобы сбросить с церкви колокол, но старики отстояли, а в Ольховице уже и балки на колокольне подпилены. Павел боялся спросить про мельницу.
— Дедко-то… — ворковала Вера с беззаботной доверчивостью. — Толчи толчет, а молоть без тебя боится. Птицу деревянную сделал, чтобы ветер показывала… Ванюшка по утрам глядеть бегает, куда хвостом повернулась…
Он спрашивал ее о чем-нибудь, а сам и не ждал ответов, она говорила сама, сама знала, что ему
Павел не мог больше уснуть. Он дождался, когда Вера начала спокойно и глубоко дышать, потихоньку высвободил руку и выбрался из-под тулупа. Открыл задвижку, подул на угли и растопил огонь. Он оделся по-настоящему, подпоясался ремнем, взял ведра, сходил на родник, подладил на тагане огонь и вылил воду в котел. Пора было уже и поить лошадей, но вся изба спала, наслушавшись вчерашних бухтин. Он вновь пошел к роднику, обрубил ледяные наросты с длинных деревянных колод, из которых пили лошади. Снял с колодезного обруба хвою, положенную для тепла, и начерпал воды в колоду. Мороз тонким ледяным панцирем тотчас схватывал воду. Кто-то из мужиков громко понукая, уже выпускал из конюшни первую лошадь. Потом двери избы заскрипели чаще, звезды на небе начали тускнеть и гаснуть…
В избе просыпались то в одном углу, то в другом. Огонь в очаге, освещая сонные лица, горел в полную силу.
— Робята, — послышался чей-то хриплый от сна голос. — Человек-то с вечера был Пашка, а утром Верка. Вот чуда-то! За одну ночь из мужика получилась баба.
— И правда! Нет, ты погляди! Ивановна, ты ли это? — Нечаев не верил глазам. — А я думаю, Пашка под боком-то. Вот до чего долесничил.
Смущенная Вера достала из привезенной корзины рукотерник:
— Иди-ко лучше водицы полей!
Нечаев ковшиком в двери полил ей на руки, она умылась наскоро.
— Ишь! — восхищался Нечаев. — Мы тут как медведи, редко и моемся. Уж три нидили дома-то не был, в баню охота! Ты мою жонку не видала ли?
— Видала, видала! Вон поклон от ее привезла! — Вера подала Нечаеву пироги, завязанные в холщовую скатерть. — А на возу молоко мороженое.
Кто варил пшенную кашу, кто картошку. Чугунки облепили таган. Двери поминутно скрипели. На улице заржал напоенный Ундер, порученный Киндей Володе Зырину, пока хозяин коня веселил усташенских лесорубов. Мужики уважительно, по очереди спрашивали Веру о своих, выпытывали, варят ли старики пиво на Николу, какова дорога, вывезено ли сено с дальних полянок.
— Апаллоныч, а ты чего спрятался? — сказал повеселевший Володя Зырин. — Давай хоть ко мне причаливай. Только у меня кроме толокна один сущик.
— А и ладно, сицяс пост, — проговорил Апаллоныч. — Я сущику-то давно не хлебывал.
— Мужики, дайте ложку взаймы Апаллонычу.
— А вот загадку отганет, так дам, — сказал Новожилов. — Скажи, Апаллоныч, ворона два года прожила, чево будет?
— Будет ей третий годик, —
Мужики одобрительно крякнули, начали хвалить старика. Завтракали, пили простой кипяток, мочили сухарики. Обжигаясь, дули в кружки.
Павел кувырнул сено с дровней, поставил их набок и разрубил замерзшую веревочную завертку. В избе, на штыре, имелись у него настоящие запасные. Он сходил, взял березовое кольцо, распустил его в длинную витую вицу и сплел его снова, но уже на копыле дровней. Затем вставил в него конец оглобли и туго, со скрипом завернул на три четверти оборота. Оглобля как тут и была.
Светало. Вера, едва попив кипятку, начала собираться в обратный путь. Надо было сменить нечаевскую кобылу, а Карька оставить. Пусть Нечаев как хочет, а он, Павел, решил не ехать домой даже и на Никольской неделе… Нечаев собирался ехать, оттого и смущался:
— Это… В баню схожу и приеду.
— Давай-давай! — успокоил его Павел. — Съезди, а после я. Авось не арестует Сопронов-то. Скажи там отцу да дедку, что дело идет… Кубометров вывезли больше сотни. Ежели Карько не подведет, вывезу до Крещенья и еще столько… А там уже немного и останется. Поезжай…
Нечаев привязывал к дровням свой гнутый из фанеры чемодан.
На людях долго прощаться было стыдно. Вера уселась поудобней, спиной к Нечаеву, он разобрал вожжи. Через минуту они были далеко от избы. «Как привиделась, — подумалось Павлу. — Ну да пусть… К вечеру дома будут».
Мужики запрягли коней, совали за кушаки топоры, распутывали веревки подсанков, клали на дровни колодки и пилы. Полозья неистово и надсадно скрипели от холода. Перед тем как разъехаться по делянкам, спохватились:
— Стой, робятушки, а куды Апаллоныча-то?
— Пускай заместо дневальново! — сказал Африкан Дрынов, мужик из чужой волости.
— Нет, не дело, чево ему одному?
— И Киндю Судейкина обратно надо бы привезти. Обменять, как уговаривались.
— Давай жеребей, кому ехать, — предложил Зырин.
Апаллоныч сидел в избе с виноватым видом, приговаривал:
— Да ведь я что… Я уж, ежели, и сам добежу.
— Сиди! Добежу, — сказал Зырин. — Тут верств шесть с гаком.
— Как привезли, так и свезем.
— Сколько нас? Давай спички, отсчитывай…
Зырин отсчитал спички, отвернулся, зажал между большим и указательным пальцами:
— Вот! Горелая везет!
Шибановцы начали тянуть жребий, четвертым или пятым по счету подошел усташенский мужик в ватных штанах, Кошкин. Он-то и вытянул из зыринского кулака горелую спичку.
— Ну, братцы, опеть мне! — искренно огорчился Кошкин.
— Да пошто опеть? В тот раз, когда за махоркой ездили, я вытащил. А начальника вон Колюха возил.
Но Кошкину почему-то казалось, что не повезло опять ему:
— Такая уж у меня планида. Да я свезу, мне недолго. Кабы мерин-то у меня пошел. У меня мерин Гриня…
Апаллоныча с почетом посадили на дровни Кошкина. Сам Кошкин подстелил на колодку сенца и расправил вожжи. Его не больно откормленный вислозадый мерин прижимал то одно ухо, то другое. Володя Зырин хлопнул рукавицей по крестцу: