Год великого перелома
Шрифт:
— Пошел!
Но мерин никуда не пошел. Он вдруг расставил задние ноги и выгнул спину. Из-под его заиндевелого брюха зашумела оранжевая струя, выбившая в снегу большую пенистую воронку.
— Вишь, когда ему приспичило, — сказал Володя. — Заморозишь у нас Апаллоныча-то. Пошел!
Мерин справил свои дела, но с места не сдвинулся. Напрасно взыкал и шевелил вожжами встревоженный Кошкин.
— Он чево, с норовом у тебя? — подскочил Зырин.
— Ох, лучше не говори! У цыгана купил на свою шею. Гриня? Ты што? На восьмую версту не хошь?
Кошкин слез с дровней, погладил мерина, потрепал за гриву. Опять сел на дровни и присвистнул. Мерин, однако ж, не слушал хозяина. Мужики окружили подводу.
— Чево-то
— Ему дрына хорошего не хватает, вот и стоит, — сказал Жучок.
— Бывало ли раньше-то?
— Бывало, как не бывало! — в сердцах отозвался Кошкин. — Опозорил, подлец, опеть опозорил мою голову…
Кошкин раскрутил вожжи и сильно огрел мерина. В ответ мерин лишь отмахнулся хвостом. Апаллоныч слез с дровней.
— Кошкин, ну-к, дай мне вожжи-то, — попросил Зырин. — Точь-в-точь, как саватеевская кобыла.
И тут все сразу вспомнили норовистую кобылу Саввы Климова, которую пришлось променять цыганам. Дело случилось, как рассказывали, еще до столыпинских отрубов. Савва поехал однажды за сеном, навил большой воз, а кобыла при выезде на большую дорогу заупрямилась. Савва бил ее, понукал, уговаривал, но лошадь оказалась упрямей его. Мимо будто бы ехал торговец дегтем и скипидаром. Он-то и выручил Климова, Кобыле под хвостом мазнули скипидарной мазилкой, кобыла дернула и понеслась с тяжеленным возом. Савватей видит, что воза ему не догнать, говорит торговцу: «Помажь-ко и мне!» Помазали. Савватей подскочил и бежать. Кобылу с возом он будто бы догнал, но пробежал мимо, и шпарит дальше, в деревню. Дома стучит в окошко: «Матка, матка, лошадь с сеном прибежит, дак ты выпряги, а я еще маленько побегаю». И побежал Савватей Климов дальше, в деревню Залесную… Пока вспоминали случай с кобылой Саввы Климова, мерин тоже отдыхал и, вероятно, копил упрямство: при очередном хлестком ударе по тощей его лядвее он только слегка покосился на лесорубов.
— Вишь ведь бес! Что делает, — сказал Жучок сиротским своим голосом. — Ну точь-в-точь как ты, Новожилов. Такой же упорный, ей-богу.
— Это когда я был такой упорный? — окрысился Новожилов.
— А когда в колхоз-то тебя ташшыли. Помнишь? Ташшыли, ташшыли, так и отступились…
Павел Рогов и Зырин взяли по толстой вице и встали по бокам упрямого мерина:
— Садись, Кошкин! Держи вожжи-то…
Они начали хлестать мерина по заднице, но Гриня только вздрагивал да храпел, да вскидывал голову. Он пробовал даже пятиться…
— И чего ты такого дурака сеном кормишь! Давно бы надо на живодерню!
— А по псе и поминки бы все! — согласился Кошкин.
— Робя! — крикнул Зырин. — А давай его на буксир. Выводи Ундера, Судейкин не рассердится. За ним же и ехать…
— А что? Можно. Кошкин, ты сам-то чего думаешь?
Расстроенный Кошкин только плюнул:
— Что ты? Пустое дело, и паровозу не утащить, не то что Ундеру…
Гриню манили сеном, соленой горбушкой, ничего не помогало. Толкали сзади, он шеперил передние ноги, становился в упор. Время шло. Уже совсем рассвело. Тут Апаллоныч шепнул вдруг что-то на ухо Кошкину. Тот хмыкнул, поперетаптывался и побежал в избу, вытащил из-под нар свою пустую плетенную из лозы корзину, где хранил сухари. Нарочно долго прилаживал ее к дровням… Разнузданный мерин косил назад неспокойным, но цепким глазом.
— Ну, с Богом! Домой, Гринька, домой! — сказал Кошкин и чуть-чуть шевельнул вожжами.
Апаллоныч еле успел упасть на дровни…
Многие лесорубы стояли, разинув рты, все забыли про своих лошадей. Кошкина с Апаллонычем как будто и не было.
— Вот ведь… — пришел в себя Новожилов. — Животина, можно сказать, бессловесная тварь. И та знает про дом. А я что? Хуже мерина? В баню хочу! И Новожилов хлопнул оземь своей собачьей шапкой.
— Пускай
— Все, братчики! И я поехал домой! — заявил Жучок.
— Видали мы эту Сухую курью! — ругнулся Зырин.
… Лесная изба за какие-то полчаса затихла, выстудилась и опустела.
В конюшне Ундер тоскливо переступал с ноги на ногу, вострил большие как рукавицы уши.
Павел Рогов, не зная, что делать, гладил длинную морду Карька. Прислушался. Крики лесорубов и скрип полозьев еще доносились из леса. Кто-то шпарил на морозе частушки:
Сталин Троцкому сказал:Пойдем-ка, милый, на базар,Купим лошадь карюю,Накормим пролютарию…Вторая частушка прозвучала неразборчиво.
Павел задумчиво покачал головой, распряг Карька, поставил его поближе к Ундеру. Кинул обоим самолучшего, с клевером и мышьяком, сенца.
Ехать в делянку показалось совсем не к месту… Он вошел в избу, подкинул дров на очаг и стал ждать Кошкина, который посулил привезти Киндю Судейкина.
Как будто Судейкин-то знал, как дальше жить и что затевать!
VII
Кошкин привез-таки Судейкина, но работать опять не пришлось, назавтра Сухую курью приказали очистить для украинских выселенцев, коих ждали с часу на час. Лесорубы Ольховской волости переехали на восьмую версту. Их поселили в одном бараке с усташенцами. Ездить в делянку стало намного дальше, но что было делать? Пришлось привыкать и к шумной усташенской молодяжке, которая приехала на участок со своей гармоньей. В бараке что ни день — дым коромыслом. Плясали, а то до полночи играли в карты. Павел Рогов не высыпался все эти дни. Из шибановских лесорубов работали в лесу только он с Киндей Судейкиным да Жучок, приехавший позже. Володя Зырин с Ванюхой Нечаевым как уехали, так больше и не показывались. Еда опять была на исходе. Правда, на восьмой версте вместе с двумя бараками имелись еще пилоставка, баня и ларек, торговавший соленой треской и кое-какими сладостями. Но вся беда — денег не выдавали, а не выдавали потому, что сбежал десятник. Нового не прислали, и за десятника был теперь сам Лузин, начальник лесоучастка. Он и хлысты клеймил, и кубы высчитывал, и в приказах он расписывался, но денег не выдавал. Может, их просто у него не было. Правда, в ларьке отпускали в долг, под запись, но Павел не хотел быть должником. Да и треска давно уж поднадоела. Это еще полбеды, беда целая в том, что сена осталось всего на неделю.
Однажды, в честь воскресенья, работу закончили раньше. Пошли давать лошадям, и Акиндин Судейкин доверительно взял Жучка за локоть.
— Давай уж, Северьян Кузьмич, по очереди: ты у меня по ночам таскаешь, а я у тебя буду днем. А иначе мне своего Ундера не прокормить, он вон как жорет.
Судейкин сгреб порядочное беремя Жучкова сена и поволок Ундеру. За ним, нога в ногу, ступал Жучок, неспокойно покашливал:
— Ты, Акиндин, это… не сказывай людям-то.
— Да люди, что люди? — не возражал Судейкин. — Им не надо и сказывать, оне все видят…
Павел слышал этот разговор и еле не фыркнул, удержал в себе готовый вырваться смех. Завернул подальше за угол барака, чтобы не смущать Жучка.
В бараке тоже творилось непонятно что. Усташенские лесорубы устроили выходной или забастовку, а может, то и другое вместе. В одном углу играли в очко, у дверей плясали под гармонь. Пока шибановцы обедали и пили кипяток с ландрином, стало ясно, к чему идет дело. Парни выворачивали полушубок, еще двое размалевывали углем берестяную личину.
— Тронулись, — удивлялся Жучок, — ведь святки давно прошли.