Год ворона, книга первая
Шрифт:
Картинка меняется. Показывают красную «Тойоту» с комментарием, что эта самая машина, обнаруженная у стен сгоревшего цеха, является непреложным доказательством гибели двух американцев. «Японка» засыпана пеплом, на переднем крыле — здоровенная вмятина. Никогда бы не подумал, что на такой машине могут ездить аж два цэрэушника.
До Жужика наконец-то доходит, о чем и о ком идет речь. Окончательно его добивает зрелище «Тойоты». У Берковича подкашиваются ноги, он хватается за спинку кресла. Губы дрожат, а на глаза, похоже, сейчас навернутся слезы. Ну вот, теперь у меня имеется надежная основа
Изображаю радушную улыбку и произношу:
— Добро пожаловать на тот свет!
Беркович, узрев свой лик, обрамленный трауром, чуть не сошел с ума в прямом смысле этих слов. На это еще наслоились остаточный эффект от «эликсира правды», ноющее плечо и глупая шутка. Жужик видел мое фото, был уверен, что меня застрелили, и спросонья решил, что на самом деле оказался «на том конце тоннеля». Но молодая психика, сформировавшаяся на мультфильмах про Тома и Джерри, комиксах и прочих ужастиках, справилась. Вот если бы он читал в своем колледже Достоевского и Толстого с фонариком и под одеялом, то после таких вот душевных потрясений, зуб даю, не миновать парню «палаты номер шесть»!
Ближе к вечеру, когда Беркович полностью отошел от допросного зелья, а я с третьей попытки всё же сумел проснуться, началась полномасштабная вербовка с использованием достижений народных методик.
По старой русской традиции, занесенной в быт гнилой интеллигенцией, пьянствуем на кухне. Мила, чуть пригубив псевдокактусовой паленки, выпорхнула из-за стола и шурует возле плиты, время от времени возвращаясь с очередной свежеприготовленной закусью.
Психотерапевтический сеанс был не прихотью моего изголодавшегося по алкоголю подсознания, а суровой необходимостью.
— Ну давай, Алан! Чиаз! — рюмка далеко не первая, и на тосты я уже не размениваюсь.
— Чиаз! — обреченно отвечает Беркович и, расплескивая содержимое, тянется через стол.
Два покойника чокаются и выпивают. Дожевываю остатки отбивной, встряхиваю практически пустую бутылку текилы под названием «Текила» и снова наливаю.
— Ты — труп! Алик, ты понимаешь, что ты сейчас — вонючий и мерзкий труп! — продолжаю я обработку, — хотя нет, не вонючий. Ты поджаренный и с корочкой труп! — парень явственно зеленеет и с подозрением глядит осоловевшими глазами на тарелку.
— Не косись, не косись! Мила у нас отличная хозяйка и человечину не готовит! — подмигиваю девчонке, уже готовой отоварить Жужика сковородкой по тупой башке. А следом и самого себя, чтобы херню не нёс.
— Так вот, Алик, я к чему веду! — доверительно склоняюсь к Берковичу. — Ведь и я тоже труп для твоего начальства! Только ты сгорел, а меня пристрелили! Вот Мила, она еще не труп! Но стоит нашим врагам напасть на её след, и ее кости тоже растащат койоты!
Понимаю, что сбился на полнейшую ерунду, но Беркович, похоже, не улавливает тонкостей бреда, воспринимая весь ужас своего бытия в комплексе. Жужик, извернувшись на табуретке, пялится на девчонку. Та же, делая вид, что занята и не слышит, стремительно краснеет.
— Милли, — выдавливает Алан, успевший переиначить ее имя на свой лад, — Но это ужасно, мы же боремся за демократию…
— Это точно, за нее, родимую.
— Но я же делал все, как учили, — собутыльник с трудом ворочает языком. — А они меня решили убрать с дороги, как… как мусор…
— Ты влез в очень опасное дело, парень! — оказывается, под Клинта Иствуда косить не так уж и сложно. Сложнее не заржать в голос после очередного «перла». — Твои боссы, если найдут бомбу, не будут кричать в новостях о наследии СССР…
— СиЭнЭн… — вяло бормочет Жужик.
— И БиБиСи до кучи, — отмахиваюсь я и продолжаю, — Они ее перепрячут и используют для своих темных и грязных делишек! Видишь, они уже начали зачищать регион! А мы с тобой и попали в список «объектов зачистки».
— Что это значит, Виктор? — задает глупейший вопрос малохольный поклонник Джека Райана.
— Это значит, что они ее где-нибудь взорвут.
— Оу, щиит! — переходит на родимые ругательства американец. — Что же делать, Виктор? И почему они так со мной?
Признаться, больше всего мне сейчас хочется недоуменно почесать репу и развести руками. Не в ответ Жужику, а скорее констатируя упадок нравов и профессионализма у мирового буржуинства. Мне было как-то естественно наблюдать, как потихоньку снижается планка мастерства разной спецуры после падения СССР. И у нас, и в России — что-то я сам видел, об ином слышал от не склонных к пустой болтовне людей. Но то, что процесс этот — как улица с двусторонним движением — как-то не думал. А теперь вот сидит передо мной этакий оболтус, кока-колой выпоенный, на фаст-фуде взрощенный, на своего Райана молящийся. И, кажется, сейчас совершенно искренне заплачет от того, что его, сиротинушку, не бочкой варенья и корзиной печенья отоварили, а чуть не убили злые супостаты — это же нечестно! В книгах так не бывает!
И ведь Жужик уже отправил на тот свет бедолагу Сербина, но придурковатым дитем быть не перестал ни на мизинец. В общем-то это хорошо, меньше проблем с допросом, который все больше походит на застолье с винным зелием. И все равно — диковато как-то.
— Тебя предали, Алан Беркович! — кричу я почти в голос, но все-таки осторожно, памятуя о соседях. — Предали! И тот, кто это сделал, гораздо выше твоего шефа-резидента и даже самого директора!
— Оу, билять… — проявляя знание тонкостей русского языка, с нечеловеческой тоской воет Беркович, обхватывает ладонями голову и начинает опасно раскачиваться на табуретке. Впрочем, мойка в этой квартире без выступающих углов, поэтому башку вряд ли проломит, даже если звезданется.
— У тебя есть два варианта, Алан! Или сбежать в Сибирь и до конца жизни обитать в тайге, — при слове «Сибирь» моего собеседника передергивает, надо было еще GULAG помянуть… — Или же помочь мне и моей организации принять меры, чтобы остановить твоих бывших коллег!
Услышав про «организацию», удивленная Мила пытается что-то вякнуть, но, напоровшись на мой взгляд, поспешно затыкается. И слава богу, нехай лучше думает, что в Русе я старательно внедрялся, а не стремительно спивался…
— Смотри, Алан, — продолжаю я. — Ты же, можно сказать, второй раз родился. А что это значит?