Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды
Шрифт:
— И вот встретил я Крамова Николая Николаевича, — продолжал Агафонов, — спрашиваю: «Можно прийти уму-разуму поучиться?» — «Приходи, говорит, старина, хоть сегодня вечерком». Верно я говорю, товарищ Крамов?
Крамов ничего не ответил, только кивнул.
— Пришел к порталу. Вижу, стоит Митька Дронов — мы с ним года три назад на руднике вместе бурили. Ну, увидел он меня: «Здорово, говорит, Федя, друг…» Спрашивает: за чем, мол, пожаловал? А я ему и объяснять не хотел: никудышный этот парень, Митька, — с рудника ушел, к рыбакам подался, не ужился и там, еще где-то летал… Ну, Митька пристал как лист банный. «Зайдем, говорит, в барак, зайдем, посмотришь, как живу». Ну, шут с тобой, думаю, зайдем.
Сизов постучал карандашом
— Вы все-таки ближе к делу, товарищ Агафонов…
— Дать, дать, продлить! — закричали вдруг из зала, хотя Сизов не напоминал Агафонову о регламенте.
Трудно было поверить, что кричали сейчас те же люди, что час назад с нетерпением ждали конца собрания.
— Зашли, — продолжал Агафонов, точно не слыша ни Сизова, ни криков из зала. — Вижу, народ в бараке плохо живет, постелей почти ни у кого нет… Ну, не об этом речь. Сели мы, поговорили. Думаю: что ж обижать человека, в гости ведь позвал. Вынул он поллитровку, друзей вспомнили, кто на руднике работал… ну, не устоял…
И Агафонов, разведя своими длинными руками, разом опустил их, точно бросил.
— Товарищи, — покрывая смех в зале, своим глухим сильным голосом закричал Фалалеев, — не пора ли все же кончать? Мы все понимаем: Агафонов — человек рабочий, выступать не привык, мы пошли ему навстречу, не прерывали… Но ведь у нас открытое партийное собрание, товарищ Агафонов, а ты нам какие-то пьяные байки рассказываешь!
— А у вас, товарищ начальник, — внезапно резко и даже грубо ответил Агафонов, — вся жизнь, видать, трезвонькая проходит? Херувимская?
Люди, не переставая смеяться, громко захлопали в ладоши.
— Нет, хоть я и беспартийный, а не позволю себе занимать собрание тем, что к делу не относится, — сказал Агафонов, когда зал немного успокоился. — А хочу я вам поведать, о чем только мне, старому своему знакомому, рассказал Дронов, да и то лишь после двухсот граммов.
О Крамове он говорил, скрывать не буду. Как жилы тянет из рабочего класса… «А только, говорит, приказал он тебя до штольни не допускать. Чтобы не унюхал там чего».
Внезапно Фалалеев ударил кулаком по столу.
— И требую, наконец, прекратить эту клевету, этот поклеп на советских рабочих! Сначала Арефьев, теперь Агафонов… Дело уже не в Крамове. Дело в том, что вы клевещете на советскую власть! Хотите уверить, что можно безнаказанно под носом партийной и профсоюзной организации эксплуатировать рабочих!
Он замолчал, тяжело отдуваясь.
И вот в тот же момент с Агафоновым произошла внезапная и страшная перемена. Глаза его налились кровью, руки сжались в кулаки. Он медленно, точно ничего не видя перед собой, пошел к столу президиума.
— Агафонов, товарищ Агафонов, — что вы! — испуганно заговорил Сизов, колотя стеклянной пробкой от графина по столу.
Фалалеев стал медленно клониться к спинке стула; казалось, сейчас он опрокинется вместе со стулом.
Подойдя к столу, Агафонов несколько мгновений глядел в упор на начальника, потом обернулся к собранию и тихо, постепенно возвышая голос, сказал:
— Вот этими руками я душил врагов Советского государства во время войны. А он мне такое… Я шестой десяток по земле хожу, разных видал людей! Видал шкурников с партбилетом в кармане, видал героев, что вражеский пулемет грудью заслоняли, видал болтунов и хапуг, видал и тех, кто за советскую власть кровь сердца своего отдавали… Видел я, знаю! В каком-нибудь колхозе, скажем, гниль завелась, люди впроголодь живут, а умники говорят: молчи, не критикуй, это, мол, поклеп на все колхозы! Начальник зарвался, заелся, на рабочих плюет, ему главное — что наверху скажут, а низы — шут с ними! Но не тронь — подрываешь единоначалие! Знаем мы таких: себя с советской властью равняют, свои безобразия основами прикрывают! А я если перед партией слово взял, то не для холуйства, вот что!
Трудно себе представить, что несколько десятков человек, сидящих в зале,
— Теперь о товарище Арефьеве, — продолжал Агафонов, когда получил возможность говорить. — Я к собранию этому не готовился, не знал, что так обернется дело. Но вижу я, сердцем чувствую: прав Арефьев Андрей, прав! И еще скажу: Арефьев человек стоящий, и рабочие его любят. Все!
И он пошел к своему месту.
Несколько минут в президиуме царило явное замешательство. Сизов, Фалалеев и секретарь собрания шепотом говорили что-то, касаясь друг друга головами. Фалалеев стучал пальцем по столу, и этот стук был хорошо слышен в зале.
Наконец Сизов встал.
— Вот что, товарищи, — негромко сказал он. — Большинство из нас не первый год в партии, на собраниях бывали не раз и знаем: иной раз выступит человек и уведет собрание в сторону…
В зале начался ропот, но Сизов заглушил его, возвысив голос:
— Очевидно, и в выступлениях Арефьева и в словах Агафонова есть какие-то элементы справедливой критики! Однако вернемся к цели нашего собрания. Мы сегодня собрались не для того, чтобы обсуждать Крамова. Никто, конечно, не может запретить коммунисту выступить с критикой другого коммуниста. Но думаю, что выступать так, как это сделал Арефьев, — с серьезнейшими политическими обвинениями, без фактов, да еще с какими-то темными намеками, — так выступать нельзя. Арефьев увлек за собой и Агафонова, которого мы знаем как отличного производственника, но который, к сожалению, еще не является зрелым человеком в политическом отношении. Если вы, товарищи, успокоите свои страсти, подогретые неверными, демагогическими, я бы сказал, заявлениями, то, трезво рассудив, увидите, что ни Арефьев, ни Агафонов, кроме ссылок на свою интуицию, на субъективно истолкованные факты да на разговор с подвыпившим человеком, никаких точных обвинений против товарища Крамова не выдвинули. А мы обязаны в разборе персональных дел соблюдать строгую законность, этому учит нас партия. Я думаю, товарищи, что мы поручим бюро заняться этим вопросом, а пока будем продолжать наше собрание спокойно и организованно, не отвлекаясь от повестки дня. Повестку помните? — Сизов заглянул в лежащий перед ним листок. — «О некоторых предварительных итогах хода строительства туннеля». Есть желающие?
— Есть! — раздался из глубины зала негромкий, так хорошо знакомый мне голос.
Я обернулся.
По проходу своей неторопливой, спокойной походкой шел к сцене Павел Харитонович Трифонов.
Я так обрадовался, что хотел броситься ему навстречу, но одумался и сел, не отрывая глаз от Трифонова.
А он поднялся на трибуну и без всякого вступления сказал, почти не повышая голоса:
— В обкоме вчера старых коммунистов собрали. Советовались по одному вопросу. Когда кончили заседать, подошел ко мне Баулин и спрашивает: «Как этого паренька фамилия, который у вас начальником участка на туннеле?» Я сказал: «Арефьев его фамилия». — «Так вот, — говорит Баулин, — передай от меня товарищу Арефьеву, что он был прав, а я, секретарь обкома, неправ». Вот я и передаю. Слышишь меня, товарищ Арефьев?
В зале стояла тишина, люди недоумевали, не могли понять, о чем это говорит Трифонов. Фамилию Баулина знали, конечно, все.
— Непонятно? — спросил Трифонов. — Мне тоже сперва непонятно было. А когда непонятно, положено спрашивать. Вот я и спросил: «В чем же ты был неправ, товарищ Баулин?» — «В том, что по старинке думал, — ответил он мне. — Ворвался ко мне, говорит, парень, кандидат партии, требовал помочь ему построить дома для рабочих. А я ему в ответ нотацию прочел о роли планирования и тому подобное. А когда этот парень нагрубил мне и ушел, я понял, что он прав. В таких парнях, которые дерутся за партийное, за народное дело, не считаясь с субординацией, в таких, говорит, людях наша сила. Извинись за меня и скажи ему, что не такой уж я бюрократ…»