Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

Чаковский Александр Борисович

Она замолчала. Только слышно было, как где-то тяжелыми каплями надает вода: кап… кап… кап…

Нас откопали через шестнадцать часов. И в течение всего этого времени мы продолжали свою страшную работу в кромешной тьме.

Только в последний час, когда стрекот отбойных молотков с внешней стороны слышался уже совсем близко, мы бросили лопаты и ломы. У нас уже не было сил. Мы лежали вдоль стен, и каждый вздох раздирал нам грудь, точно мы вдыхали кучу иголок.

И вот из темноты проник к нам узкий пучок света.

Мелькнул и погас. И все же этого мига было достаточно, чтобы все почувствовали прилив сил, поднялись и схватились за лопаты. В этом уже не было смысла. Люди сделали это, вероятно, из подсознательного желания встретить спасителей на посту, с оружием в руках.

А затем… затем стук молотков превратился в оглушительный гром, зашуршала осыпающаяся порода, и светлое узкое отверстие, точно одним ударом прорубленное окно, возникло перед нами.

— Кто живой, отзовись! — крикнули с той стороны.

Потом в окно пролез, на мгновение заслонив своим туловищем свет ламп, человек. Он бросился ко мне и схватил меня в объятия. Следом за ним пролезли другие люди, в штольне стало светло, и тогда и я и все увидели, что человек, обнявший меня, — Николай Николаевич Крамов.

16

Обвал повлек за собой ряд последствий.

Во-первых, окончательная расчистка породы, естественно, снизила темпы проходки.

Во-вторых, конфликт мой с Крамовым как-то отошел на задний план, стушевался.

Психологически этому способствовало и то обстоятельство, что Крамов первым ворвался к нам, замурованным в туннеле, и выглядел теперь самоотверженным спасителем своего врага.

Кроме того, стало известно, что в тот момент, когда Крамов обнимал меня, на западном участке произошла авария. Вода из подземного аккумулятора все же прорвалась в штольню, четыре насоса не справились с откачкой, начальник смены едва не утонул, а участок на пять дней вышел из строя.

Все это, вместе взятое, заставило нас забыть о бурном партийном собрании. Сизов не вспоминал о своем намерении обсуждать мое выступление на бюро, Крамов ходил в роли «спасителя», приветливо держался со мной, и мне в данной ситуации ничего не оставалось, как отвечать ему тем же.

Таким образом, отношения наши с Крамовым внешне как бы восстановились: для меня не прошло бесследным то обстоятельство, что Крамов был первым человеком, пробившимся к нам во время обвала.

Светлана несколько дней не могла оправиться от перенесенного потрясения и лежала в постели.

Казалось, ею овладела полная апатия, равнодушие ко всему.

Я по нескольку раз в день забегал проведать ее.

Но Светлана точно не замечала меня. За эти дни она ни разу не посмотрела мне в глаза, точно стыдясь чего-то.

Крамов приезжал навестить Светлану раза два, привозил конфеты. Он разговаривал со мной так, будто все случившееся между нами было нелепым и печальным недоразумением, но теперь оно забыто и мы по-прежнему друзья. Он даже пригласил Светлану и меня на свой день рождения, который собирался отпраздновать на следующей неделе,

в воскресенье.

Прошло несколько дней. Проходка на обоих участках возобновилась в полном объеме и шла с еще большим напряжением; людям хотелось наверстать упущенное. Светлана поправилась и вышла на работу.

В воскресный день вечером я зашел к Светлане. Но комната ее была заперта. На участке ее тоже не было.

Начиналась метель, одна из тех жестоких метелей, которые предшествуют здесь наступлению весны.

Было уже поздно, когда в мою комнату зашел Агафонов.

— Забыл передать, — сказал он. — Светлана Алексеевна просила сказать, что сегодня на участке не будет. — И добавил уже от себя: — Наверно, в поселок за покупками поехала…

Почему-то это сообщение встревожило меня.

— Останься, Агафоныч, посиди немного, — попросил я.

Агафонов молча снял полушубок и присел у стола.

— Я беспокоюсь, не застала ли Одинцову метель на дороге, — сказал я.

— А что с ней случится? — спокойно ответил Агафонов. — На крайний случай переночует в поселке, в комбинатской гостинице.

Я ничего не ответил. Ветер за стеной завывал все сильнее.

— Федор Иванович, — не глядя на Агафонова, сказал я, — у Крамова сегодня день рождения. Он и меня приглашал.

— Правильно сделал, что не пошел, — сказал Агафонов. — Он теперь овечью шкуру надел, а зуб на тебя по-прежнему имеет.

Я стал бродить от стены к стене.

— Кажется, дверь хлопнула?! — воскликнул я, останавливаясь.

Нет, это ветер.

— Не поедет она в метель такую, заночует, — как бы про себя проговорил Агафонов.

Я повернулся, подошел к столу и сел против Федора Ивановича.

— Поговорим о чем-нибудь, Агафоныч, если не торопишься. Спать не хочется, и одному быть не хочется. Поговорим?

— Что ж, поговорим.

Мы помолчали.

— О чем же говорить будем? — спросил Агафонов. — О проходке?

— Шутишь, Агафоныч, — угрюмо сказал я, — Давай лучше поговорим о жизни…

— Жизнь — штука большая. С одного раза ее не укусишь.

— Да, ты прав, Агафоныч. Вот по годам я еще молодой, а и для меня открылся новый мир. В этом мире я родился и вырос, и все-таки он сейчас для меня другой, новый… В чем труднее, больше плохих людей, чем я думал раньше, но зато и хорошие хороши не отвлеченно, а так хороши, как я и представить себе раньше не мог. Здесь больше горестей, но зато и радости настоящие. Вот сейчас, Агафоныч, мне горько, плохо мне…

— Со Светланой не ладится? — вдруг спросил Ага фонов.

— Она у Крамова! — внезапно вырвалось у меня.

Агафонов медленно поднялся.

— Она у Крамова, — повторил я, — и я не могу, не имею права, не хочу ее там оставить.

Я бросился к вешалке и сорвал полушубок.

— Повесь! — сурово приказал Агафонов. — Ты что, в уме? Куда ты пойдешь в метель?

— Я пойду, Агафонов! — крикнул я, — Мне наплевать на все на Крамова, на гордость! Я не имею права оставить ее там! Я люблю ее, понимаешь, люблю!