Год жизни
Шрифт:
Превозмогая себя, Шатров устало пошел прочь от лотошного тепляка. Хотелось найти Лисичку, посидеть вместе со стариком, поговорить с ним. Только не оставаться одному со своими мыслями! Вяло передвигая ноги, Шатров брел вдоль берега Кедровки, высматривая в забоях лотошников.
Лед на реке замерз неровно. К застругам намело снегу, потом он оледенел, и вся поверхность реки теперь рябила вытянутыми буграми. «На лыжах не пройти»,— машинально отметил Шатров. Он безучастно скользил взглядом по вырубленному склону сопки Лысой, ломаной линии тайги на горизонте, грязно-серым больным облакам, брюхато провисшим в небе. Недолгое оживление, навеянное порывом южного ветра, уже спало.
Лисичка
Посидели, помолчали...
— Чо затужил, Алексей Степаныч? — участливо спросил Лисичка, набивая трубку, прижимая узловатым пальцем махорку.— Не горюй. Все перемелется. Закури вот со мной, стариком, махорочки, коли не брезгуешь ею.
— Нет, Максим Матвеич, не перемелется. Обсуждать меня решили на партийном собрании,— медленно сказал Шатров.
— Ив этом беды нет,— спокойно возразил Лисичка.— Чай, свои, не чужие, коммунисты обсуждать будут. Не один Крутов. Разберутся. А ежели и смутит он людей, подобьет на неладное дело, тогда мы свое слово скажем. А рабочее слово ой тяжелое! Не робей, в обиду не дадим. Найдем правду! Силен Игнат Петрович, да есть и на него укорот!
Простые слова лотошника приободрили Шатрова. Даже не столько сами слова, сколько глубокая убежденность, которой они дышали.
— Ты не думай, Алексей Степаныч, мы не вовсе глупые,— продолжал свою мысль Лисичка. Он говорил с
расстановкой, не глядя на Шатрова, поправляя костер, как будто размышляя вслух.— Не об том речь, набьют нам тюфяки ай нет, привезут масло к каше ай сухую слопаем. Мы понимаем! Крутов за золото стоит, а ты — за человека. Вот за что борьба идет — кто дороже. А раз ты за человека, то и народ за тебя. Это уж ты мне поверь, друг милый.
Шатров внезапно обнял старика, приник своей щекой к его — сухой, морщинистой. Волнение сдавило спазмой горло Алексея. Он не мог говорить. Глупец! Считал себя одиноким в борьбе с Крутовым, а вот что думают об этом рабочие!
Смущенный неожиданным проявлением чувств инженера, Лисичка конфузливо покашлял, но ничего не сказал. Только втянул в себя воздух с такой силой, что трубка захрипела.
Обратно Шатров шел легко, не горбясь. Широко раз- -вернул плечи, полной грудью вдыхал чистый воздух. Только голова продолжала кружиться. Но около конторы вдруг остановился с ходу, как от удара. На двери висело объявление. Черные буквы немо и угрожающе смотрели с него. «Сегодня... закрытое партийное собрание... разбор персонального дела...» Ах, как торопятся Крутов с Норкиным!
6
Шатров плохо помнил, как он дошел до своего дома.
Кто-то сначала провожал, кажется Арсланидзе. Утешал: «Не отчаивайся. Крутов обманул коммунистов, подтасовал факты. Партколлегия не утвердит исключение». Потом отстал или куда-то свернул. На крыльцо Алексей поднялся один. В окнах было темно. Ключ, как всегда, лежал за притолокой входной двери. Шатров вошел в комнату, постоял, нащупал в темноте выключатель. Безжалостный свет упал на разбросанные всюду вещи. Черный костюм Алексея криво висел на спинке стула. Темно-синее касторовое пальто сползло с кровати и комом лежало около нее на меховом коврике. На столе стоял раскрытый чемодан, из него торчали наспех брошенные
Шатров обвел комнату взглядом. Сознание работало замедленно. «Почему такой разгром? Воры?.. Нет. Ко-
стюм, пальто целы. Где Зоя?» Около чемодана заметил бумажку, взял ее. На белом листке теснились крупные стремительные, словно летящие буквы. Не удивляясь, как о постороннем, прочел: «Алексей! Больше жить так я не могу. Не хочу лгать. Я была тебе неверна. Ухожу к Крутову, так честнее. Не пытайся меня вернуть. Если можешь — прости! Зоя». Все. Три строчки. Три пули, одна в одну.
Алексей тяжело опустился на стул. Мысли путались. Глухой жар подымался к голове, охватывал все тело. «Значит, лгала — губами, глазами. И тут ложь. Всюду. Раздавленный червяк. Исключен. Заболел». Очнулся перед диваном. На стене заманчиво и холодно блестела сталь ружья. «Вставить в рот, нажать курок — и ничего нет. Мрак. Тишина. Не стыдно, не больно. Все пройдет, как с белых яблонь дым...» На секунду показалось, что гладкая сталь уже холодит зубы, входит глубже...
Долго стоял перед раскрытым шифоньером, тщетно силясь удержать разбегавшиеся обрывки мыслей. На плечо его пиджака доверчиво прилегла голубенькая воздушно-легкая блузка Зои, забытая второпях. Медленно протянул руку, двумя пальцами снял блузку, но не бросил. Поискал глазами, куда положить.
Опять провал в сознании. Почувствовал в руке граненый стакан. Тупо смотрел на него. Потом налил до краев из бутылки, залпом выпил. Еще стакан. Запахло спиртом. Остро обожгло глотку, по всему телу выступил обильный пот. Вытер лоб. Сейчас же ладонь стала мокрой. Ноги исчезли. Щека ощутила прикосновение мягкого мехового коврика. Стало покойно и хорошо. Но откуда-то появились два шара, начали сближаться. Они были из стали, но шерстистые на ощупь. Если они соприкоснутся друг с другом — смерть. Нельзя дать им сойтись. «Прочь! Не пущу!..»
В горячечном бреду Алексей хрипел, скорчась на полу около кровати, слабо отмахиваясь руками от кошмара. Из поддувала выскочил веселый яркий уголек, откатился далеко, к самой кровати. Задымилось дорогое касторовое пальто. Выглянул язычок огня, спрятался и снова выглянул, деловито взбираясь выше —по кружевному покрывалу. Прозрачный дымок бережно окутал лежащего в беспамятстве человека.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
БУДНИ ПРИИСКА
1
Длинна зима на Севере! Как выпадет снег в начале октября, как зачугунеет под ним намертво земля, так и держат, не спуская, неделями лютые пятидесятиградусные морозы до самого марта. В феврале радио доносит весточку о том, что в Таджикистане вышли в поле тракторы, засеяли первые гектары яровых. Значит, где-то на краю огромной Советской страны припекает солнце, переливается парным молоком нагретый воздух над колхозными полями, люди идут босиком, ощущая подошвами приятную свежесть почвы. А здесь стынут пальцы в валенках, белеют пятнами отмороженные щеки, человек дышит на морозе шумно, как запаленная лошадь. Светлым февральским днем, будто вконец осатанев, стужа с удвоенной силой гнетет человека, осыпает серебром тайгу и сопки. Это не тот бодрящий морозец среднерусской полосы, что румянит щеки, быстрее гонит кровь в жилах, подмывает стать на лыжи и пуститься взапуски или затеять игру в снежки. Здесь властвует холод, от которого твердеет ртуть, стынет кровь, стынет самая воля робкого человека.